Молебствие так же  мало  помогло  от  заразы,  как  хлористая  известь;
      болезнь увеличивалась.

Москва,  по-видимому  сонная  и   вялая,   занимающаяся   сплетнями   и
      богомольем, свадьбами и ничем - просыпается всякий  раз,  когда  надобно,  и
      становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза.
           Она в 1612 году кроваво обвенчалась с Россией и сплавилась с нею  огнем
      1812.
           Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе  его  была
      будущность России. Но она с ропотом и  презрением  приняла  в  своих  стенах
      женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без  раскаяния,  эту
      Лукрецию  Борджиа  без   итальянской   крови,   русскую   царицу   немецкого
      происхождения, - и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.
           Хмуря  брови  и  надувая  губы,   ждал   Наполеон   ключей   Москвы   у
      Драгомиловской заставы, нетерпеливо играя мундштуком и теребя  перчатку.  Он
      не привык один входить в чужие города.
     
           Но не пошла Москва моя,
           как говорит Пушкин, - а зажгла самое себя.
           Явилась холера, и  снова  народный  город  показался  полным  сердца  и
      энергии!

Когда он дошел до залы и уселся, тогда надобно было встать.  Попечитель
      Писарев счел нужным в кратких, но сильных словах отдать приказ, по-русски, о
      заслугах его превосходительства и знаменитого  путешественника;  после  чего
      Сергей  Глинка,  "офицер",  голосом  тысяча  восьмисот  двенадцатого   года,
      густо-сиплым, прочел свое стихотворение, начинавшееся так:
     
           Humboildt - Promethee de nos jours!
     
           А Гумбольдту хотелось потолковать о наблюдениях над магнитной стрелкой,
      сличить свои метеорологические заметки на Урале с московскими - вместо этого
      ректор (135) пошел ему показывать  что-то  сплетенное  из  высочайших  волос
      Петра I...; насилу Эренберг и Розе нашли случай кой-что рассказать  о  своих
      открытиях

Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был не силен

Я давно говорил, что Тихий океан - Средиземное море будущего 33. В этом
      будущем  роль  Сибири,  страны  между  океаном,  южной  Азией   и   Россией,
      чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе.
      Не в самом же деле мерзнуть и дрожать  в  Березове  и  Якутске,  когда  есть
      Красноярск, Минусинск и проч.
           Самое русское народонаселение в Сибири имеет в характере своем  начала,
      намекающие на иное развитие. Вообще сибирское племя здоровое, рослое,  умное
      и чрезвычайно положительное. Дети  посельщиков,  сибиряки,  вовсе  не  знают
      помещичьей  власти.  Дворянства  в  Сибири  нет,  а  с  тем  вместе  нет   и
      аристократии в городах; чиновник  и  офицер,  представители  власти,  скорее
      похожи  на  неприятельский  гарнизон,  поставленный  победителем,   чем   на
      аристократию. Огромные расстояния спасают крестьян  от  частого  сношения  с
      ними; деньги спасают  купцов,  которые  в  Сибири  презирают  чиновников  и,
      наружно уступая им, принимают их за то, что они есть - за, своих приказчиков
      по гражданским делам.
           Привычка к- оружию, необходимая для сибиряка, повсеместна;  привычка  к
      опасностям,   к   расторопности   сделали   сибирского   крестьянина   более
      воинственным, (257) находчивым, готовым на отпор, чем  великорусского.  Даль
      церквей оставила его ум свободнее от изуверства, чем в России, он холоден  к
      религии, большей частью раскольник. Есть дальние деревеньки, куда поп  ездит
      раза три в год и гуртом накрещивает, хоронит,  женит  и  исповедует  за  все
      время.
           По сю сторону Уральского хребта дела делаются скромнее, и, несмотря  на
      то, я томы мог бы  наполнить  анекдотами  о  злоупотреблениях  и  плутовстве
      чиновников, слышанными  мною  в  продолжение  моей  службы  в  канцелярии  и
      столовой губернатора.
           - Вот был профессор-с - мой предшественник,  -  говорил  мне  в  минуту
      задушевного разговора вятский полицмейстер. - Ну, конечно, эдак жить  можно,
      только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу сказать,  Сеславин,
      Фигнер,- и глаза хромого майора, за  рану  произведенного  в  полицмейстеры,
      блистали при воспоминании славного предшественника.
           - Показалась шайка воров, недалеко от города, раз,  другой  доходит  до
      начальства - то у купцов товар ограблен, то у управляющего по откупам деньги
      взяты. Губернатор, в хлопотах, пишет одно предписание за другим. Ну  знаете,
      земская полиция трус; так какого-нибудь воришку связать да  представить  она
      умеет - а там шайка, да и, пожалуй, с ружьями. Земские  ничего  не  сделали.
      Губернатор призывает полицмейстера и говорит: "Я, мол, знаю, что  это  вовсе
      не ваша должность, но ваша распорядительность заставляет меня  обратиться  к
      вам". Полицмейстер прежде уж о деле был наслышан. "Генерал, - отвечает он, -
      я еду через час. Воры должны быть там-то и там-то; я беру с  собой  команду,
      найду их там-то и там-то и через два-три дня приведу их в цепях в губернский
      острог".  Ведь  это  Суворов-с  у  австрийского  императора!  Действительно:
      сказано, сделано - он их так и накрыл с командой, денег не успели  спрятать,
      полицмейстер все взял и представил воров в город.
           Начинается следствие. Полицмейстер спрашивает:
           - Где деньги?
           - Да мы их тебе, батюшка, сами в руки отдали, - отвечают двое воров.
           - Мне? - говорит полицмейстер, пораженный удивлением.
           - Тебе! - кричат воры, - тебе. (258)
           - Вот дерзость-то, - говорит полицмейстер частному приставу, бледнея от
      негодования, - да вы, мошенники, пожалуй,  уверите,  что  я  вместе  с  вами
      грабил. Так вот я вам покажу, каково марать мой мундир; я уланский корнет  и
      честь свою не дам в обиду!
           Он их сечь - признавайся, да и только, куда  деньги  дели?  Те  сначала
      свое. Только как он велел им закатить на две трубки, так главный-то из воров
      закричал:
           - Виноваты, деньги прогуляли.
           - Давно бы так, - говорит полицмейстер, -  а  то  несешь  вздор  такой;
      меня, брат, не скоро надуешь.
           - Ну, уж точно нам у вашего благородия надобно учиться, а не вам у нас.
      Где  нам!  -  пробормотал  старый   плут,   с   удивлением   поглядывая   на
      полицмейстера.
           - А ведь он за это дело получил Владимира в петлицу.

Вы не сердитесь, в мои лета можно говорить правду.

В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами… Одаренный человек либо должен потускнеть, либо решиться на то, чтобы с большим скандалом поднять шлагбаум. Мне, например, хочется спорить. Мне хочется показать силу своей личности. Я хочу моей собственной славы. У нас боятся уделить внимание человеку, Я хочу большего внимания. Я хотел бы родиться в маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из городка и пешком прийти в столицу и там, фанатически работая, добиться цели. Но я не родился на Западе. Теперь мне сказали: не то что твоя, - самая замечательная личность - ничто. И я постепенно начинаю привыкать к этой истине, против которой можно спорить. Я думаю даже так: ну, вот можно прославиться, ставши музыкантом, писателем, полководцем, пройти через Ниагару по канату… Это законные пути для достижения славы, тут личность старается, чтобы показать себя… А вот представляете себе, когда у нас говорят столько о целеустремленности, полезности, когда от человека требуется трезвый, реалистический подход к вещам и событиям,- вдруг взять да и сотворить что-нибудь явно нелепое, совершить какое-нибудь гениальное озорство и сказать потом: "Вот вы так, а я так". Выйти на площадь, сделать что-нибудь с собой и раскланяться: я жил, я сделал то, что хотел.

В горнице Бориса Годунова, прямо против входных дверей, сразу бросалась в глаза "Широкая масленица" Кустодиева, та самая, с Шаляпиным в шубе, в бобровой шапке, над Москвой, над метелицей, над качелями и каруселями.

А в открытое окно - как на ладони, Эйфелева башня, вся в тонких стропилах, перехватах, антеннах и кружевах.

Первым делом - портвейн, чёрный-чёрный, густой и, как говорит сам Федор Иванович, неслыханного аромата.

Потом разговор о всякой всячине, разговор так вообще.

Разговор в частности придет в своё время.

- Хотите, дорогой, излюбленный ваш диск послушать?

- Ну, еще бы! Сколько раз подряд готов слушать...

Хозяину и самому диск по душе. Граммофон, конечно, первый сорт, американской марки, последнее слово техники.

Кресла мягкие, глубокие, портвейн действительно неслыханного аромата, а из волшебного ящика волшебный голос, и какая чёткость, и какие слова!

Жили двенадцать разбойничков,

Жил Кудеяр-атаман.

Много разбойнички пролили

Крови честных христиан.

Шаляпин самому себе вполголоса подпевает, а хор Афонского, словно литургию служит, на церковный лад, торжественно и настойчиво, на низких регистрах подхватывает:

- Господу Богу помолимся!..

Всё неслыханно, все неправдоподобно... и чёрный портвейн, и Кудеяр-атаман, и русское пение, и византийский рефрэн, и степной богатырь в европейских манжетах, и антенны Эйфелевой башни, и Широкая масленица Кустодиева.

Потом всё станет пьянее и понятнее.

За огромным длинным столом в столовой - моложавая, дородная, нарядная Мария Валентиновна, сыновья Борис и Федор, и дочери, одна другой краше, Стэлла, Лидия, Марфа, Марианна, и последняя, отцовская любимица Дассия.

На столе графины, графины, графины.

Зубровка, перцовка, рябиновая, сливовица, польская запеканка, и настоящая русская смирновка с белой головкой, с двуглавыми орлами на зелёной наклейке.

И всё это не столько для питья, сколько для глаза, для радости чревоугодного созерцания.

Завтрак длится долго.

Весело, но чинно.

Федор Иванович оживлён, шутит, дразнит поочерёдно то одного, то другого, и только маленькой Дассии с трогательной белокурой косичкой, перевязанной розовой ленточкой, то и дело посылает воздушные поцелуи.

Дассия краснеет, а папаша не унимается.

Для апофеоза - Гурьевская каша, пылающая синим ромовым огнём, подаёт сам повар, весь в серых штанах в клетку, в фартуках, в колпаках, глаза лукавые, почтительная улыбка во весь рот.

Коньяк и кофе в царской горнице, разговор вдвоём, разговор в частности.

- Со сцены, дорогой мой, надо уйти во время. В расцвете сил, и как поётся в старинном романсе, глядя на луч пурпурного заката.

А не то, что когда солнце уже зашло, и в зале начинают сморкаться и покашливать.

Так вот, есть у меня давнишняя, на совесть продуманная, под самым сердцем выношенная идея...

Хочу поставить "Алеко" Рахманинова!

Это его первая опера, написанная по классу композиции, при окончании Московской консерватории.

Оперу эту никогда нигде не ставили, и её почти никто не знает.

Свежесть и сила в ней необычайные.

Задумал я её поставить для последнего своего прощального спектакля, и спеть и сыграть самого Алеко, загримировавшись под Пушкина, потому что Алеко это сам Пушкин, влюбленный в Земфиру! - и так далее, и так далее, вы сами небось всё уже давно поняли и без меня сообразили.

Федор Иванович увлёкся и, не давая опомниться, продолжал:

- И нужна мне, милый друг, ваша помощь... Да, да, да! Сейчас вы окончательно всё поймете. Необходимо мне, чтобы вы написали либретто!.. то есть приспособили пушкинский текст...

И, видя на моём лице ужас и изумление, вскочил с места, достал из ящика заветную партитуру, отпечатанную в Москве у Гутхейля, потом уселся рядышком и начал, словно в лихорадке, перелистывать страницу за страницей, восклицать, шептать, объяснять, и остановить его не было уже никакой возможности.

Резоны, просьбы, возражения, - Шаляпин парировал одним словом:

- Умоляю!..

Вид умоляющего Шаляпина, может быть, и был достоин кисти Кустодиева, но я держался твердо, и клятвенно уверял распалившегося и вошедшего в раж хозяина, что я не неуважай-корыто, что к Пушкину, как и все грамотные люди, питаю благоговение, и калечить и приспособлять Пушкинский текст никому никогда и ни за что в мире не соглашусь!

Дружеская беседа, как говорили в России, затянулась далеко за полночь, коньяку и крепкого кофе было выпито немало, накурились мы тоже вдоволь, и, чтобы хоть как-нибудь выйти из нелепого и безнадёжного тупика, в который загнал меня, раба Божьего, не привыкший к отказам царь Борис, сказал, что соображу, размыслю, подумаю, и через несколько дней зайду, чтоб окончательно поговорить.

Троекратное лобызание, еще одна, "последняя, прощальная" рюмка коньяку, бурное рукопожатие с вывихом суставов, и очаровательная, совершенно очаровательная, обезоруживающая улыбка, о которой особенно грустно было вспоминать несколько месяцев спустя.

После непродолжительной, но тяжкой болезни, Шаляпина не стало.

Среди многотысячной толпы, - всё движение на площади было остановлено, перед зданием Большой Оперы, стоя на ступеньках, лицом к катафалку, утопавшему в лаврах и розах, ещё раз, в последний раз, пел всё тот же хор Афонского, и французы, которые никакой родины не покидали, плакали так, как будто они были настоящими русскими, у которых уже не было ни родины, ни молодости, а только одни воспоминания о том, что было и невозвратимо прошло.