«Арест был довольно спонтанный», — Светлана Бахмина, бывший юрист ЮКОСа
Месяц назад бывший юрист ЮКОСа, мать троих детей Светлана Бахмина вышла на свободу досрочно. Несмотря на все то, что с ней произошло, она не жалеет о том, что работала в ЮКОСе.
— Как вы попали в ЮКОС? Ваши бывшие однокурсники по юрфаку МГУ порекомендовали?

— Я закончила юридический факультет МГУ в 1992 г. Некоторые из тех, с кем я училась, впоследствии имели отношение к ЮКОСу. Мой будущий начальник [Василий] Алексанян заканчивал факультет на год позже меня. [Адвокат Михаила Ходорковского] Антон Дрель учился со мной один год, потом он ушел в армию, вернулся и заканчивал уже позже с Василием Георгиевичем [Алексаняном]. Павел Ивлев [один из фигурантов дела ЮКОСа, представитель адвокатской фирмы АЛМ] и его жена Катя тоже учились со мной. Не то чтобы мы близко дружили, но общались друг с другом. Спустя несколько лет мы пересеклись на работе в ЮКОСе. В ЮКОСе я оказалась случайно. В 1995 г. дала объявление в журнале «Эксперт», что ищу работу. Мне позвонили и пригласили на собеседование в Колпачный переулок в «Роспром» [ЗАО «Роспром» создано в сентябре 1995 г. и управляло пакетами акций предприятий, принадлежавших банку «Менатеп»]. Вот так я попала в юридическое управление «Роспрома».

В конце 1996 г. «Менатеп» купил ЮКОС, и постепенно все управления автоматически перевелись туда. В мае 1997 г. я уходила в декрет, и меня за месяц до декрета повысили, сделали начальником отдела.

— Сейчас, наверное, проклинаете день, когда дали объявление в «Эксперте»?

— Я выступлю фаталистом. Случилось так, как случилось. Несмотря на то что со мной произошло, я ничего плохого в том, что я работала в ЮКОСе, не вижу. Так сложилось. Работать было очень интересно, потому что все было новое, все тогда только начиналось, выстраивался бизнес, законодательство постепенно формировалось.

Я в ЮКОСе всему училась, росла как специалист. Успела два раза родить «между ксероксом и факсом», поскольку выходила на работу довольно рано с детьми. Старшему было, когда я вышла [на работу из декрета], около пяти месяцев, среднему сыну — шесть месяцев. Наверное, можно было кулаком стучать, требовать, чтобы место за мной закрепили на период длительного декрета, но я чувствовала большую ответственность за подчиненных.

— Вашим начальником был Василий Алексанян. Как с ним работалось?

— Он, конечно, фигура неоднозначная, но у него есть незаменимое качество — он всегда отстаивал своих людей, стеной стоял за своих. В этом смысле работать в юридическом управлении ЮКОСа было очень комфортно, приятно, всегда чувствовалась целостность и сплоченность. Во всей компании отстаивали себя, свои интересы. «Юристы ЮКОСа» — это звучало гордо всегда. В самой компании юристы считались серьезной, привилегированной кастой.

— Кастой, особо приближенной к руководству? Открывали дверь ногой к Ходорковскому?

— Нет. Рядовые сотрудники, конечно, нет. Только на корпоративных мероприятиях пересекались. Конечно, мои руководители часто общались с главой компании и его заместителями. Здесь другое, мне кажется, важно. У нас в компании авторитет у юриста был очень высокий, с нами советовались всегда и серьезно относились к этим советам. Прислушивались к нашему мнению. Это было очень приятно. Хотя, как и в любой другой коммерческой организации, юрист прежде всего должен выполнять указания руководства и искать пути решения поставленных перед ним задач.

— Но, выходит, любой высокопрофессиональный и высокооплачиваемый юрист постоянно балансирует на грани, его начальство может оказаться в опале, а сам юрист — виноватым во всех грехах. Никогда не приходило в голову, что вас могут подставить?

— Нет, абсолютно не было такого ощущения никогда. Меня удивляет, что моя фигура до сих пор так гипертрофирована в плане возможностей, полномочий, какой-то ореол создан того, чего на самом деле не было. Я была среднего уровня исполнителем, хотя и в большой компании, решала определенные задачи, которые передо мной ставили. Сама себе эти задачи я, конечно, не могла ставить.

— И у вас не возникало никогда мысли, что, возможно, ваше руководство как-то обходит закон?

— Я лично никогда не пошла бы на какие-то вещи, которые мне казались уголовно наказуемыми. Юристы учатся в том числе и для того, чтобы находить способы решить поставленную коммерческую задачу законными путями. Есть момент, допустим, минимизации налогов или борьбы с конкурентами, но это не нужно делать уголовно наказуемыми способами. Ценность юриста заключается в нахождении тех способов, которые позволят решить вопрос по закону и с минимальными издержками по бизнесу. Боюсь, что в моей ситуации просто так все несчастливо сошлось: время и место.

— Как следует из приговора суда, в 1998-1999 гг. вы участвовали в переводе имущества «Томскнефти» на 8,6 млрд руб. на ее «дочки». При помощи поддельного экспертного заключения оно было оценено не по балансовой стоимости, а по остаточной — втрое дешевле. А вы дали заключение о правомерности этой сделки.

— В совете директоров кроме меня было семь взрослых самостоятельных людей, имеющих большой опыт работы, а сам совет возглавлял бывший министр энергетики СССР и экс-директор «Томскнефти» [Леонид Филимонов]. Вы считаете, их можно было ввести в заблуждение?

— После ареста Платона Лебедева Ходорковский предупредил сотрудников ЮКОСа, что давление на компанию будет нарастать, его самого могут арестовать и тот, кто боится, может сам уйти. Многие ваши коллеги воспользовались этим советом.

— Я слышала об этом разговоре, но не считала, что это может относиться ко мне. Что значит уйти или уехать? У тебя есть обязанности, родители, муж и маленькие дети. И в страшном сне я не могла представить, что это дело может закончиться моим арестом. Конечно, если бы у меня было хоть малейшее сомнение, что моей свободе что-то угрожает, как любой нормальный человек, хотя бы ради детей, я бы как-то пыталась себя обезопасить. Просто когда внутренне не чувствуешь, что хоть сколько-нибудь, хоть какую-то малость это может тебя коснуться, то и не задумываешься уйти совсем из компании.

— Но ваш начальник Дмитрий Гололобов уехал. Все руководство правовым управлением осталось под вами. Неужели вас это не насторожило?

— Нет, я не думала, что меня могут арестовать. Я считала своим долгом продолжать работу, юридически отстаивать интересы компании. Тебя наняли, ты работаешь, здесь важно довести работу до конца. И потом, было много людей, которые, как я считала, зависят от меня, и бросить их, уйти… Я не знаю, может быть, это наивно.

— Незадолго до ареста вы были в Лондоне и уехавшие туда бывшие менеджеры ЮКОСа уговаривали вас не возвращаться в Россию, они так рассказывают.

— Нет, это не так. В Лондоне я была по делам за месяц до этого. Мне никто ничего подобного не говорил. Только арест Алексея Курцина был тем звонком, который очень сильно меня насторожил, так как это сотрудник среднего звена и такой же, как я, исполнитель.

— Но когда 7 декабря 2004 г. вы вышли на работу, ваши сотрудники были удивлены. Они-то как раз не сомневались, что вас арестуют.

— Я никуда не уезжала из Москвы. А от того, выйду я на работу или нет, ничего ведь не поменяется. Брать чемоданы и бежать в лес или бежать без чемоданов? Лесами бегать я совершенно не готова. Ехать за границу? Даже если где-то в глубине души я и стала допускать, что возможен арест, но мне было бы стыдно, если бы меня где-то там при попытке к бегству задержали. Поэтому я считала, что буду просто выполнять то, что выполняю, опять-таки продолжая считать, что я ничего незаконного не делала. Может быть, излишняя самонадеянность?

— Как происходило ваше задержание?

— Меня вызвали на допрос в качестве свидетеля. Я восприняла это спокойно, потому что до этого меня несколько раз вызывали на такие допросы. Я не давала показания, воспользовалась ст. 51 Конституции.

Я пришла к следователю в обеденное время со своим адвокатом. И вдруг меня вызвали к другому следователю, это была молодая женщина. И она меня спрашивает: «А с кем остаются ваши дети, когда вас нет дома?» Это есть в протоколе моего допроса. Я ответила, что с бабушкой или няней. На тот момент маленькому было три года, он пошел в детский сад, а старшему — семь, он в первый класс ходил. И только тут я уже что-то стала понимать, что процесс движется не туда. Что меня арестуют, раз они заговорили про детей. Потом мне объявили, что я задержана.

— А вам разрешили домой поехать, забрать вещи?

— Нет, конечно. Единственное, что мне разрешили, — отдать адвокату какие-то свои ценные вещи. А потом вещи привез мне мой муж. Ну, к сожалению, это все было эмоционально сложно, меня допрашивали с двух до десяти вечера и у меня случился приступ давления, меня потом отвезли в больницу. Я уже плохо помню, что происходило в тот день. О многом я говорить не могу. Я начала давать показания. Следователь (дело Бахминой вел Салават Каримов. — «Ведомости») говорил, что разберутся и отпустят, так как «с женщинами и детьми они не воюют». Мне пообещали разобраться и через 10 дней отпустить. Эти первые 10 дней у меня была надежда, что выйду, пыталась объяснить свою позицию. Но через какое-то время я поняла, что все, я сижу плотно и выпускать меня никто не собирается.

— А какая цель все же была у следователей? Почему они начали шантажировать вас детьми?

— Никто напрямую меня не шантажировал. Изначально целью, наверное, не посадка была, а следственные действия, допрос, получение информации. Наверное, это просто особенности следственной работы.

— А что они у вас спрашивали?

— Вопросы по фабуле уголовного дела, общего характера — на тот момент, мне кажется, следователи не сильно разбирались еще во всем этом, сумбур был везде. Это затрудняло коммуникацию со следствием, потому что они не очень понимали, чего хотели.

Возможно, если бы это было не так, моя история была бы другой.

— Вас арестовали 7 декабря, а на 19-е была назначена продажа «Юганскнефтегаза». Бывший сотрудник ЮКОСа рассказывал, что компания готовила документы, препятствующие этому аукциону. К тому же на тот момент ЮКОС сам готовил свое банкротство как способ защиты. Вы лично этим занимались. Может, вас так решили остановить?

— Трудно сказать. Мне показалось, что мой арест был все-таки довольно спонтанный. Кто все это решил в последний момент, я не могу сказать.

— Может быть, вас решили использовать как заложницу в надежде, например, что из Лондона вернутся ваши руководители? Или как инструмент давления на Ходорковского.

— Мы только можем догадываться, потому что никто со мной это, конечно, не обсуждал. Коммуникация была затруднена. Еще мне показалось, что никто не ожидал от меня такого поведения. Я не хочу сказать, что я что-то такое особенное делала, но я понимала, что мое слово — это вопрос жизни какого-то другого человека, необязательно Ходорковского. Это мои коллеги, мои подчиненные. Это я очень четко понимала. Не хотелось, чтобы их особенно напрягали вопросами.

— Как я слышала, Ходорковский передал через адвокатов, чтобы вы говорили все, что от вас попросят, лишь бы не наказывали сурово, понимал, что это уже не имеет значения…

— Все, что я считала нужным, уже было сказано. Я наемная сотрудница, не была первым лицом даже в юридическом управлении. На своем примере я убедилась, что все относительно, любые слова имеют несколько значений. Я видела показания сотрудников ЮКОСа, которые вовсе не хотели свидетельствовать против меня, а даже наоборот, думали, что помогут мне, но именно их слова легли в основу обвинения против меня.

— Вы не держите зла на своих бывших коллег?

— За эти четыре с половиной года я прошла несколько стадий: отчаяние, злость, желание отомстить и, наконец, пустоту. Я долго не могла смириться с позицией прокурора. Можно просто представлять обвинение, а можно с особым рвением. А он все время бил меня по самому больному, говорил, что я не думаю о своих детях, что меня нужно лишить родительских прав.

С остальным я уже смирилась и привыкла. А потом со временем эти вещи стали менее важными. И сегодня кого-то обвинять я не хочу: история сама все расставит на свои места. Сейчас главное для меня — быть со своей семьей.

— Вы не ожидали столь сурового приговора суда?

— Каких-то особых иллюзий у меня не было, но была большая надежда, что поскольку суд длился почти два года (с момента задержания в декабре 2004 г. до вынесения приговора в апреле 2006 г. Бахмина провела в «Матросской Тишине». — Ведомости), то все-таки, может быть, этих двух лет в сизо достаточно для меня и что если действительно какие-то ко мне претензии есть, то они исчерпаются этим сроком. Когда я общалась со следователями, было ощущение, что и они не рассчитывают на очень большой срок, они косвенно давали это понять. А когда я услышала, то была в шоке.

Злую шутку со мной сыграла амнистия 2001 г., которая могла быть ко мне применена, потому что деяния, за которые меня осудили, были в 1998 г. Я бы освобождалась от ответственности, если бы мне дали до шести лет. Но мне дали шесть с половиной лет, и я реально попала в колонию. Вопрос наказания всегда субъективный: по одной и той же статье наказание может отличаться в разы. Кстати, судья, вынесшая мне приговор, дала условный срок Татьяне Брынцаловой — руководителю фармацевтического производства. Вполне гуманно.

— Кому нужно было, чтобы вы непременно отсидели?

— Трудно сказать.

— В колонии оказалось намного хуже, чем в сизо?

— В сизо я попала в камеру достаточно маломестную, на 12 человек. Основная часть людей проходила тоже по экономическим статьям. Со мной, например, сидела интеллигентная начальница кредитного отдела банка, она уже год сидела и была предпенсионного возраста. Она мне очень помогла освоиться.
Колония — это уже совсем другая история. Это был настоящий шок. Меня привезли в Мордовию ранней зимой, только снег выпал, было холодно. Я увидела толпу одинаковых женщин в одинаковых серых ватниках и платках на голове.

Мне повезло — два последних года в конце апреля в Мордовии было очень холодно и 90% мошкары погибло. Обычно ее столько, что стоит [как] дымовая завеса. Спрашивала у местных, как они все это переживают. Ничего, говорят, это только на три-четыре недели, а дальше только комары, а они там как маленькие лошади.

— Как находили общий язык с женщинами-заключенными?

— Еще до моего появления в колонии вокруг меня был создан определенный ореол. Кто юристом, кто бухгалтером называл, все думали, что крутая московская штучка начнет [делать] пальцы веером, но я старалась вести себя достаточно просто. Администрация какую-то работу провела, спасибо ей. Конфликтов не было, меня встретили достаточно радушно, но я плохо понимала, что вокруг меня происходит, я была в шоке и отчаянии.

Больше всего меня поразило, что люди, осужденные и за насильственные преступления, и за экономические, сидят в одной колонии.

У нас в отряде была женщина, которая отравила кислотой своих двоих детей, потому что они мешали ей выпивать с сожителем. Срок у нее был 18 лет. По той самой амнистии, по которой я получила лишние полтора года, ей скостили год. Она совсем не производила впечатление раскаивающейся в том, что сделала. Радовалась, что ей на год меньше сидеть.

Однажды привезли горбатую бабушку. На вид лет 90. Оказалось 70. Что же она сделала, чтобы на три года в колонию? Бабушка оказалась бойкой, быстро освоилась и начала посылать всех подальше. А осуждена была за грабеж.

Все разные. Запомнилась студентка Даша из Петербурга. 19 лет, восемь лет срока, попала в какую-то историю с наркотиками, помогла кому-то по доброте душевной. Она не то что не колется, она матом не может ругаться — стеснительный худенький подросток в очечках. От увиденного у нее в прямом смысле отнялись ноги, пришлось срочно отвезти в больницу. Приехала ее мама, настояла на обследовании в республиканской больнице, куда Дашу, неходячую, возили под конвоем. Слава богу, потихоньку стала вставать и ходить. Ее нужно исправлять так жестоко?

Много девочек, больных ВИЧ, почти все молодые, красивые и неглупые. Много из Москвы. Все наркоманки со стажем. Увидев в городе, ни за что не поймешь, что они употребляют наркотики. Такие живут одним днем, бесполезно говорить о перевоспитании. Я старалась опровергнуть мнение, что бывших наркоманов не бывает. Пыталась убедить их в прелести жизни без наркотиков, употребляла все свое красноречие. Очень хочется верить, что кто-то из них вырвется из тьмы.

— Как проходил ваш день в колонии?

— Они были похожи друг на друга. Там все строго регламентировано. В шесть часов подъем, до семи зарядка на улице независимо от времени года, завтрак, в 7.30 выезд в промзону на работу, в час обед в столовой, а потом опять работа до четырех-пяти вечера, в шесть вечера проверка, потом ужин и в 10 часов отбой. За несколько часов до отбоя свободное время, можно что-нибудь почитать. Кормили в основном кашами, овощами, ну немного мясо присутствует, очень редко — рыба. Скромно, но с голоду никто не умер. Там на территории была пекарня, где работали осужденные женщины и пекли довольно вкусный хлеб.

Вся колонна женщин, направлявшаяся на работу в промзону, держала в руках маленькие прозрачные сумочки. В обед идешь в столовую, нужно иметь при себе кружку и ложку. Их надо куда-то класть, вот женщины и шьют из обрезков целлофана маленькие ридикюли.

Сначала очень ждала воскресенья или других праздничных нерабочих дней. Потом, наоборот, оказалось, что в будни спокойнее, так как люди не умеют отдыхать. Не читают, от безделья сходят с ума — начинается выяснение отношений, склоки и скандалы.

— Вы сначала работали в швейном цехе?

— К счастью для меня, я хорошо шила еще в школе и в советские времена, когда было трудно, обшивала всю семью. Когда я попала в швейный цех, к удивлению многих, села и сразу стала шить, шили мы продукцию для правоохранительных органов, рабочую одежду, спецодежду. Я работала в маленьком цехе на 30 человек, где шили продукцию повышенной сложности. А был другой цех, где работало 800 из примерно 1000 находившихся в колонии.

— Вы были замруководителя секции дисциплины и порядка. Это не осложнило ваших отношений с другими женщинами-заключенными?

— В любой организации есть дефицит управленческих кадров, и колония не исключение. Ведь в основном там находятся обычные простые женщины. Ну кто-то, наверное, косо на меня смотрел. У мужчин в колонии это понятийный процесс, а у женщин попроще. Я старалась не терять человеческий облик и ориентиров, которые у меня были на воле. Замечания делала в вежливой форме. Контингент разный, не все были к этому готовы. Я считала, что мостик между администрацией колонии и заключенными очень важен. Помогает жить и раньше попасть домой. Есть люди, которые даже написать жалобу не в состоянии, им помогаешь. Многие со мной советовались по чисто юридическим вопросам: у кого-то родственники квартиру забирают, у кого-то ребенка хотят отнять, и я пыталась помогать им. И себя чем-то занимаешь, и время быстрее идет.

— Что было самым тяжелым?

— Я три года не видела своих сыновей. Пока мне не дали отпуск. Это была позиция моего мужа, я долго не могла ее принять, но потом поняла, что он был прав. Я видела, как на свиданиях дети провожают своих мам, которых уводил конвой. Как они плачут и цепляются за них. Это было ужасное зрелище. С одной стороны, мне очень хотелось видеть сыновей, а с другой — такого психологического шока для них я не хотела. Я писала и звонила по мере возможности. Мне удавалось пару раз в месяц услышать голос детей, и этим я жила.

— А как детям объяснили ваше отсутствие?

— Мама уехала в командировку. Старший сын рассказал мне потом, что засомневался, что командировка может длиться так долго, и в летнем лагере спросил у более старших ребят, что это может быть. Те ему ответили: наверное, твои родители развелись и мама уехала. Правду детям открыли незадолго до появления Анюты. К счастью, им смогли все правильно объяснить и сильного шока у них не было — главное, что их мама жива-здорова и должна вернуться домой.

— Когда вас отпустили в отпуск на три недели весной 2008 г., не возникло соблазна уехать за границу?

— Я человек, который не может бегать. Я понимала, что отпуск — это проверка, и к тому же я очень надеялась на УДО. Устраивать бега было просто нерационально.

— Те, кто возражал против вашего досрочного освобождения, настаивали, что вы нарочно забеременели, чтобы получить УДО.

— В колонии тоже такие разговоры возникали. Кого-то разубеждать я не собираюсь. Для меня был шок, когда я обнаружила, что беременна. Когда был первый суд, я надеялась, что выпустят по УДО, и решила никого не информировать и не шантажировать беременностью. И когда только это стало слишком очевидно, эта информация попала в суд, а в прессе появилась лишь в сентябре. И только потому, что мои друзья начали бить тревогу. Ведь суд к этому времени уже два раза незаконно отказал мне в УДО.

Когда я сидела в сизо, перед моими окнами был тюремный двор, где женщины-заключенные выходили гулять с колясочками. И смотреть на это было просто невозможно больно. Вот почему, когда родилась Анечка, я решила, что, если меня не отпустят, я отдам ребенка мужу и бабушкам на волю. Я не готова была жить с тем, что мой ребенок будет находиться за колючей проволокой. К сожалению, не у всех есть на воле родственники и близкие, готовые сидеть с ребенком. Я никого не осуждаю, я за то, чтобы такие женщины по возможности меньше оставались в тюрьме.

Я слышала мнения против меня. Я не понимаю, кому это было нужно. Если это люди публичные и влиятельные, у них есть возможности, то лучше было бы эту энергию направить на то, чтобы добиться амнистии осужденных за нетяжкие и экономические преступления женщин, у которых есть дети.

Амнистий же не было серьезных с 2001 г. Когда ты заходишь в камеру, первое слово, которое ты слышишь, это «амнистия». Постоянно слухи, надежды, наверное, на эту тему стоит подумать.

— Считаете ли вы, что ваше досрочное освобождение изменит эту ситуацию?

— Я бы очень хотела в это верить. Общественная палата озабочена этой темой, и, надеюсь, это изменит ситуацию.

— Если бы Анечка не появилась, дали бы вам УДО?

— Не знаю, честно скажу. Наверное, беременность сыграла определенную роль.

— Когда вам повторно отказали в УДО, вы написали президенту Медведеву прошение о помиловании. Вы искренне верили, что оно до него дойдет и он решится вас помиловать?

— Когда мое ходатайство повторно отклонили, у меня было почти отчаяние. Я хотела сделать хоть что-то, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. А как именно меня освободят, мне было все равно. Думаю, это был определенный толчок. Знаю, что мое прошение было для многих неожиданностью.

— Как вас заставили отозвать прошение? Поставили условие: забери ходатайство и будешь рожать в Москве, а не в мордовской тюремной больнице?

— Нет, никто меня не заставлял, просто так было лучше для меня исходя из текущей ситуации. Прямо, разумеется, никто мне ничего не говорил.

— Вы понимаете, кто и почему вас освободил? Приложил ли к этому руку президент Медведев?

— Формально освободил меня Преображенский суд г. Москвы. Про другое мне неизвестно.

— Есть мнение, что вас выпустили в обмен на то, что вы выступите свидетелем и по второму процессу обвинения Ходорковского с Лебедевым.

— Таких условий никто мне не ставил.

— Чем бы вы хотели заняться, когда выйдете из декрета?

— Я юрист, надеюсь продолжить юридическую практику. Вместе с тем в последнее время меня сильно волнует вопрос освобождения женщин, у которых на воле остались дети. Конечно, нельзя говорить о повальной амнистии, все разные. Невозможно всех стричь под одну гребенку, но среди этих 700 детишек есть часть, чьи мамы не совершали тяжких преступлений и отсидели большую часть срока. Мне хотелось бы помочь, я пока не знаю, как это сделать, но эта мысль меня не оставляет. Можно было бы, наверное, организовать фонд для решения всех этих вопросов. Понимаю, что половина читателей скажет: какая молодец, а другая — что я опять решила что-нибудь украсть. На самом деле все это не так важно, если мы получим хотя бы несколько счастливых детей. Я думаю, что найдутся люди, которые меня поддержат. Прежде всего я говорю о юридической помощи женщинам-заключенным: помочь написать заявление на УДО или прошение о помиловании.