В о л к о в: В стихах Ахматовой, особенно поздних, музыка часто упоминается: и Бах, и Вивальди, и Шопен. Мне всегда казалось, что Анна Андреевна музыку тонко чувствует. Но от людей, хорошо ее знавших, хотя, вероятно, и не весьма к ней расположенных, я слышал, что Ахматова сама ничего в музыке не понимала, а только внимательно прислушивалась к мнению людей, ее окружавших. Они говорили примерно так: высказывания Ахматовой о Чайковском или Шостаковиче – это со слов Пунина, а о Бахе и Вивальди – со слов Бродского.

СОЛОМОН ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским.  Стр. 240.

Это входит в джентльменский набор престижных тем: Шекспир, Данте, Пушкин и пр.

Ее шекспировский интерес на самом деле исчерпался следовательской заинтересованностью в том, был ли Шекспир на самом деле и он ли писал знаменитые пьесы.

В ход идут ее обычные приемы.

«Ведь он в университете не учился. Имени Шекспира нет в университетских списках. Все подписи на документах разные. Как это могло быть? Он не знал, как пишется собственное имя – «Шакспер» или «Шекспир»? Как, впрочем, Лермонтов и Баратынский. А завещание вы читали? Он оставляет жене «вторую по качеству кровать. Нет, вы только подумайте!» Тут Ахматову покинуло спокойствие, она даже встала из-за стола.

Должен признаться, что при всем моем почитании Анны Андреевны гораздо больше тайны личности автора меня интересовали сами шекспировские трагедии.

ВЛАДИМИР РЕЦЕПТЕР. «Это для тебя на всю жизнь…» Стр. 656.

Артур Лурье, написав музыку к стихотворению «Тень» заменил в – и так ворованной у Мандельштама – строчке «Флобер, бессонница и поздняя сирень» Флобера на – Бодлера! Какой простодушный прием! Ассоциации с Флобером, какими бы они ни были значительными для самой Ахматовой (повесть «Иродиада»), снижают общий «интеллектуальный» уровень ее письма. А так как по большей части у нее все можно поменять местами произвольно, то Лурье это делает спокойно. – как сделала бы сама Ахматова.

Кстати, в этом же стихотворении вместо «ясный» в черновике стоит «хмурый»; но ведь «светлый» и «темный», «первый» и «последний», «евангельский» и «языческий» – это для нее с легкостью взаимозаменяемые слова, обозначающие одно и то же – ничто.

Лидия Корнеевна Чуковская огорчена слишком явной ревностью Анны Андреевны к подругам молодых мужчин в своем окружении в последние годы жизни.

«Идя навстречу вашему непониманию, я решила разъяснить «Красотку» с помощью эпиграфа. Найду что-нибудь из Кутулла или Горация. Большего я сделать не могу». Стихотворению в печати предпослан эпиграф из Горация: «O quae beatam, Diva, tenes Cyprum et Memphin…» («О, богиня, которая владычествует над счастливым Кипром и Мемфисом»…)

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966. Стр. 108

Эпиграф намного значительнее невнятного старческого «Красотка очень молода…» и явно выбран с целью возвысить и сделать более отвлеченной простую и смешноватую тему попытки ревности – как бы свысока. С такой стильной и осязаемой красотой, как у молодых ленинградских девушек, можно сражаться – сосуществовать – лишь уйдя на другое поле, а не погромыхивая взятым в неумелые руки Кутуллом или Горацием.

Беседовала она со мной спокойно  благостно. И – внезапный – взрыв.

«… Софокл», ну «Софокл» холодноватые стихи, – сказала я, – но это не резон… – «Холодноватые?! – с яростью произнесла Анна Андреевна. – Рас-ка-лен-ные! – повторила она по складам. И каждый слог был раскален добела. – Просто у вас нет уха к античности. Для вас это пустое место. И Дионисово действо и легенда о смерти Софокла – звук пустой. А это должно быть внутри, вот здесь, – она показала на грудь, – этим надо жить… И стихи мои о смерти Софокла так существенны для понимания отношений между искусством и властью. ДОЛЖНЫХ отношений. Это урок».

Суд над Ахматовой
Дмитрий БЫКОВ

«По привычке набивает себе цену». «Она всегда трусила перед сильнейшими». «О ее пьянстве во время войны в сытом для нее Ташкенте…» «Грязная оборванная психопатка». «У нее не хватило воспитания и самоуважения достойно пережить климакс, зато стабилизация гормонального фона пошла ей определенно на пользу: во время войны она пополнела, набралась приличной летам важности — перешедшей, правда, в неприличную фанаберию…»

Кто это так хлещет — и кого? Это вышедшая в издательстве «ЕвроИНФО» трехтысячным тиражом книга Тамары Катаевой «Анти-Ахматова» с напутственным предисловием петербургского критика Виктора Топорова — известного разрушителя репутаций. «Моя маленькая ах-мать-ее-ниана», — аттестует свое сочинение сама Катаева.

Ах-мать-ее-ниана — свод тенденциозно подобранных цитат из мемуаров об Ахматовой и ее собственных текстов. Все это разбавлено комментариями автора, выдержанными в таком тоне, что ждановский доклад 1946 года кажется рядом с ними эталоном уважительности. Автор через страницу называет Ахматову невеждой и лгуньей, упрекает ее в предательстве сына и друзей, признается, что запретил бы ей писать стихи, решительно противопоставляет остальным поэтам ее поколения (которые, как выясняется, страдали куда больше, а вели себя куда лучше)… Как с этим быть? Разоблачать — делать Катаевой пиар. Смолчать — проглотить и смириться. Расчет беспроигрышный.

За советом я отправился к Александру Жолковскому, известному русскому филологу и американскому профессору, чья статья «Анна Ахматова: пятьдесят лет спустя» вызвала в 1997 году бурные споры, ибо автор развенчивал культ Ахматовой и штампы ахматоведения, а ахматовскую мифотворческую стратегию анализировал весьма ядовито.

Вы читали… это?

Я получил это в подарок с уважительным инскриптом и сейчас чувствую себя в роли Ивана Федоровича Карамазова, морально ответственного за Павла Смердякова.

И что? Все разрешено?

С одной стороны, Катаева в книжном масштабе осуществляет проект, одним из зачинателей которого был я. Кстати, не я один (никто из предшественников не упомянут): в первую очередь Катриона Келли из Оксфорда, а в России — Александр Кушнер, Алексей Пурин… С другой — перед нами не исследование ахматовского мифотворчества, а еще один односторонний и тоталитарный ответ на столь же тоталитарную практику «института ААА» — адептов ахматовского мифа. Этот миф существует и заслуживает анализа: Ахматова, безусловно, первоклассный поэт. Вместе с тем она так выстроила свою стратегию, а частью она так выстроилась сама, так расположились юпитеры и прочая историческая подсветка, что ее безмерно и многократно преувеличили, восторженно раздули, превратив в святую, в этический эталон, в Анну всея Руси, порабощая читателей, третируя и изгоняя несогласных, исключая возможность не только спора, но и анализа… Я не хочу, чтобы меня порабощали. Ахматовой приписываются добродетели, вовсе ей не свойственные. Замечательный, но в основном камерный поэт вырастает в мыслителя и пророка. Не утверждаю, что она сделала это сама — сработали обстоятельства: подвергалась травле, оказалась последней представительницей Серебряного века… На этот счет есть пословица: «Не баба убила лося, а так удалося».

Ахматова, жестко отслеживая все публикации о себе, изгоняя людей из ближнего круга за малейшее несовпадение их оценок с ее собственными, гневно навешивая ярлыки на мемуаристов и исследователей, раздавая категоричные оценки современникам и диктуя потомкам, как именно следует ее почитать, выстраивала, по сути, свой аналог культа личности. Это вообще в русской традиции — то же диссидентство своей бескомпромиссностью в оценках и наклеиванием ярлыков невольно подражало советской власти. Стратегия Ахматовой, безусловно, предмет для разговора: насколько мифотворчество вообще законно в поэзии? Какие партии существуют вокруг Ахматовой, какие точки зрения? Ничего этого в катаевской книге нет, и если вспомнить другое место из «Карамазовых» (учитывая любовь Ахматовой к Достоевскому) — оно похоже на свидание Катерины Ивановны с Грушенькой. Женщина пришла к женщине и катит на нее бочку.

Она не бочку катит, а беспардонно измывается над поэтом.

И все-таки книга Катаевой полезна — хотя бы потому, что она по-вересаевски собрала множество свидетельств (правда, Вересаев, составляя «Пушкина в жизни», выражал авторские оценки исключительно монтажом, а не влезал с возмущенными комментариями). Катаеву заносит, она преувеличивает, иногда перевирает, но занос этот объясним. Видимо, наболело. Вспомните «Воскресение Маяковского» Юрия Карабчиевского — реакция на советское насаждение Маяковского. Впервые их с Ахматовой сопоставил еще Корней Чуковский — и вышло так, что по бескомпромис-сности и избыточности насаждения Ахматова в постсоветское время с ним сравнялась. «Лучшая, талантливейшая», восторженные придыхания, слушать на коленях, не сметь спорить.

Но в конце концов творить миф о себе — естественное поведение поэта, кто же этого избежал?

Дело поэта — творить миф, дело исследователя — его вскрывать, но без поношений. Недавно я слышал реакцию на один доклад, кстати, об Ахматовой: докладчику сказали, что хотели бы «более солидарного чтения». Российская традиция «солидарного чтения», интерпретация текстов в качестве священных — давний грех. Филолог должен быть подобен не евангелисту, а историку религии. И книга Катаевой полезна уже тем, что провоцирует появление серьезного филологического ответа, реальной биографии АА, которая до сих пор не написана. Кроме того, многое в «Анти-Ахматовой» верно.

Верно?! Что, например?

Что она много и разнообразно врала, что играла в аристократку, не будучи ею, что преувеличивала свою образованность, бывала резка и поверхностна в суждениях, оскорбительно несправедлива к людям, а иногда вполне оправдывала дневниковую оценку своей восторженной спутницы Лидии Чуковской: «О, чудовище!» И, кроме того, неустанно начищала собственный нимб, постоянно упоминая о своих нечеловеческих страданиях. Страдания были, кто же спорит, но оправдывать ими каждое свое действие, созидать из них пьедестал? В цветаевской ситуации 1941 года она все-таки никогда не была.

Отвечу вам словами той же Чуковской: «Зачем затевать матч на первенство в горе?»

Так ведь именно к Ахматовой они и были обращены. Это она всю жизнь противопоставляла себя счастливчику Пастернаку. Это ее адепты горделиво упоминают, что Пастернак-де спасался переводами, а она вот не хотела. Не хотела — что же тут сверхдостойного? Что она никак не обеспечивала своего быта, широко пользуясь чужой помощью? И ее пресловутая бездом-ность тоже сознательный выбор: она любила жить у других, пользоваться их гостеприимством и заботой… Катаева многое пишет верно, разоблачая ахматовские преувеличения, а то и прямую ложь, но часто впадает в другую крайность: подмену исследования личным выпадом.

По-моему, такое исследование сродни разборкам с артистом: ты играешь аристократа, но сам ты вовсе не аристократ! Ты клянешься в любви и грозишь небесам, а в гримерке у тебя сумка с сосисками…

На сцене артист вправе творить что угодно, но когда он выходит в зал и  присаживается к зрителю на колени — желательно, чтобы от него не пахло. В своих стихах поэт волен творить любой миф, но жизнетворчество — сфера тонкая, предполагающая контакт с живыми людьми. В этой ситуации будь любезен хотя бы соответствовать собственному лирическому герою. А Ахматова, в стихах изображая святость и величие на четверку, в жизни часто играла то же на три с минусом.

Мне представляется, что в культуре все же должны быть табу, иначе она в самом деле обречена, как мы часто слышим сегодня. Никто не запрещает разбирать, снижать, разрушать легенды, но есть границы, которые переходить нельзя. Писать об ахматовской менопаузе, утверждать, что она продала сына за кусок масла…

Но именно ваша стратегия приводит к тому, что появляются книги вроде катаевской. А пресекать нельзя ничего — на книгу можно отвечать только другой книгой. Иначе вы дойдете до той демагогии, которая сопровождает сегодня обсуждение нового учебника истории. Обязательно встает какой-нибудь патриот — я все жду появления партии немытороссов, которые потребуют любить Россию только и исключительно немытой, — и заводит песню о Родине: «Как же можно говорить об ее ошибках? Ведь она наша мать! А если бы так о вашей матери?!» Переход на личность матери — характерный демагогический прием. В публичном пространстве вы должны быть готовы выслушать любые оценки. Кстати, Ахматова говорила о себе: «Я дурная мать». Неплохо, чтобы и Родина иногда признавала нечто подобное.

Возразить вам я могу только одно. Свое знакомство с лирикой Ахматовой я начал с книги 1947 года «Против безыдейности в литературе». Ахматовскую книгу мы купили позже — ее было трудно достать, а эту я прочел в школьной библиотеке. Мне было восемь лет. Среди ждановского доклада я заметил ахматовские строчки «Мой городок игрушечный сожгли, и в прошлое мне больше нет лазейки…». Это был кусок чистого волшебства, я их запомнил на всю жизнь — и сразу все понял и про Ахматову, и про советскую власть. Возможно, книга Катаевой сослужит кому-то именно такую службу.

Возможно. Официальное ахматоведение, скорее всего, сделает «фэ» и предпочтет ее не заметить, но массовый читатель почти наверняка обратит на нее внимание, а следовательно, задумается и об Ахматовой. Жаль только, что в свои восемь лет вы правильнее оценивали советскую власть, чем сейчас.