Мы же все остались на мысе Херсонес, эвакуации никакой нет, но, знаете, паники не было, просто не хватало времени паниковать, друг с другом не разговаривали даже. После войны много говорили, что эвакуировали войска, но я видела собственными глазами, что никакой эвакуации не было, комиссары Силантьев, Чапский остались с нами, никто не ушел, командующие только удрали из Севастополя на самолете. Я живой свидетель, я там была, среди них, очень многие остались на мысе Херсонес, немцы окружили нас, началась настоящая мясорубка, бомбили страшно, труп на трупе валялся, но настроение все равно было биться до последнего, за Родину. Ночью шквальный огонь, с рассветом как град с неба бомбы и снаряды падают, нет времени паниковать, и даже кусочек галеты находим, и то делимся.

Во время артобстрела я была тяжело ранена и контужена, спасли меня жительницы Севастополя

Ислямова Хатидже Ислямовна.

В середине июля 1941 года после ряда приключений и жизни в лесу я подошел к Минску. Город весь дымился от пожарищ. Никем не остановленный я пошел по полуразрушенным улицам. Кое-где выглядывали женщины и дети, на мостовой валялись убитые лошади, содранная телеграфная и трамвайная проволока... Из одного дома, когда я проходил мимо, выбежала пожилая женщина и, протянув мне хлеба и кусок мяса, спросила: куда я иду? Видимо, вид у меня был действительно неважный, оборванный и грязный после двухнедельного бродяжничества я оброс бородой, оторвавшаяся подметка подвязана веревкой, а на носу еще болталось пенсне, которое, конечно, не гармонировало с общим видом профессионального бродяги. Я ответил, что брожу по городу без цели, но повидимому меня заберут в плен. Женщина охала и умоляла бежать в лес, т.к. немцы де военнопленных избивают до смерти. Я поблагодарил ее и пошел дальше. В ее рассказ я не поверил. Для чего немцам избивать пленных? Это наверное коммунистическая пропаганда. Вспомнилось, что в войну 14 года так же кричали о немецких зверствах, однако после революции я видел многих вернувшихся из плена, и хотя они рассказывали о тяжелой жизни, никто не говорил об избиениях или убийствах. Да кроме всего это культурный народ, народ, который дал миру Шиллера, Гете, Бетховена, и самое главное начал теперь войну с гуманитарными целями: освободить Россию от Сталина, от ужасов НКВД... и мне нечего их бояться, т.к. я тоже против этой страшной диктатуры, а если советская пропаганда и кричала о "зверях-фашистах", то кричала и о "лакеях империализма" социал-демократах, и о папе римском, который "жаждет крови" и т.д. В Советском Союзе мы привыкли к тому, чтобы читать все наоборот: если ТАСС опровергает, то значит на самом деле это правда.

Рассуждая подобным образом, я вышел к центру города. Мимо меня проезжали и проходили немецкие воинские части, но никто не обращал на меня внимания, даже наоборот какие-то солдаты махали руками и кричали мне "Капут Сталин". Благодаря сердобольной женщине, подавшей мне хлеб и мясо, я почувствовал себя опять бодро. У большого здания театра я остановился и замер. Громадный памятник Сталину был разбит. На мостовой валялась его голова в фуражке, кругом куски камня... Долго я с нескрываемым удовольствием смотрел на поверженного тирана, и это зрелище еще больше вселило в меня уверенность, что немцы скоро освободят Россию... Вывел меня из задумчивости оклик немецкого солдата, он что-то кричал мне с другой стороны улицы. Я подошел. "Armee oder Zivil?" На секунду задумавшись, я решил говорить всю правду: "Armee!" Тогда он поставил меня около себя и дал сигарету. Сигарета после махорки, которую пришлось курить последнее время, показалась мне слабой. Разговор наш не клеился. Немецкий язык учил я в гимназии, давно забыл и с трудом подыскивал слова. В это время проходил патруль, который вел несколько десятков красноармейцев. Солдат сдал меня, и я зашагал вместе с новой партией пленных. Шли мы больше часу.

Наконец вышли за город и глазам нашим представилась страшное зрелище: вдоль реки Свислочь двигалась и копошилась туча народу. Над этой толпой стояло облако, туман испарений. Толпа была окружена колючей проволокой, кое-где стояли пулеметы, направленные в толпу. Русская крепкая брань покрывала отдельные немецкие команды. Нас втолкнули в эту толпу, и мы сразу же перемешались с серой массой. Я не знаю, какое там могло быть количество народа, но называли цифру в 120000 человек, чему можно было поверить. Все эти люди бесцельно двигались от одного края заграждения к другому, торговали махоркой, сапогами и даже хлебом, причем цены были астрономические, за маленький кусок хлеба грамм в 150-200 просили 1000 рублей. У меня в кармане было спрятано 100 рублей, но на них ничего купить было нельзя. Возле берега была самая толчея. Были жаркие дни, многие купались, другие, припав к земле, пили воду. К концу дня я нашел одного красноармейца нашего дивизиона, он тоже был один, и мы с ним устроились вместе на ночь. Впоследствии я понял, как важно было не быть в этой толпе в одиночестве. Ночью, когда вся эта масса легла, то буквально нельзя было пройти, чтобы на кого-нибудь не наступить. Начались грабежи. Стягивают, например, с кого-нибудь сапоги, тот проснется, начнет кричать, а грабители его станут бить, бить жестоко, ногами по лицу так, что тот перестает кричать, а соседи боятся заступаться.

Особенно бесчинствовали башкиры и киргизы, которых почему-то было много в этой толпе. Днем прямо в толпу въезжало несколько грузовиков, и немцы разбрасывали сухие овощи, но сколько я не пытался, ни разу мне не посчастливилось и близко подойти к грузовику. Наиболее смышленные красноармейцы объединялись в группы, и пока несколько человек кулаками и сапогами отбиваются от наступающих голодных товарищей, другие их приятели собирают сухие овощи, а затем в этой группе идет дележ, кончающийся зачастую дракой. Прожив несколько дней в этой толпе без еды, я начал слабеть, сказывалась предыдущая голодовка в лесу. Однажды я случайно натолкнулся на рыболовный крючок и показал его моему приятелю-красноармейцу, тот обнадежил меня, что мы будем с рыбой. Откуда-то он извлек длинную, метра в два, тонкую бичевку, отрыл несколько червей и когда все улеглись спать, мы тихонько пододвинулись к реке и забросили наше самодельное удилище. Ждать пришлось очень долго. Только после того, как несколько червей рыбы у нас сняли с крючка, наконец мы вытащили одну рыбу на берег. Начинало светать, но что делать с живой рыбой чуть больше ладони. Мой приятель стукнул ее о камень, оторвал голову и предложил отведать. Как не был я голоден, но не мог преодолеть отвращения и с огорчением отказался. Он сразу с восторгом начал ее жевать и жалел только, что нет соли. На этом наша рыбная ловля окончилась, т.к. в этот день мы на несколько минут расстались в толпе и найти друг друга так и не смогли.

Прошло еще несколько дней. Я стал так слабеть, что дойти до реки освежиться стало для меня событием. Наконец, я совершенно ясно понял, что еще несколько дней и будет конец. Каждое утро к воротам изгороди сносили трупы умерших за ночь, и я был уверен, что скоро придет и мой черед. Из разговоров пленных я знал, что где-то невдалеке лагерь для военнопленных офицеров и решил перейти туда. Выбрав момент, когда мимо проезжал верхом какой-то немецкий офицер, я на ломаном языке обратился с просьбой перевести меня в другой лагерь, т.к. я - офицер. Подозрительно посмотрев на мой вид, он сказал что-то солдату и уехал. Солдат махнул мне рукой, я подлез под проволоку, и он повел меня в офицерский лагерь. Лагерь этот помещался в небольшой роще, и как раз за день перед этим большую группу офицеров куда-то увели. Нас оказалось несколько человек, и целая походная кухня с чудным супом. Я чувствовал как с каждым глотком прибывали силы.
Постепенно в офицерский лагерь прибывали все новые и новые пленные. Через несколько дней нас было 1000 человек. Один генерал (Никитин) - командир кавалерийского корпуса, несколько полковников и сотни капитанов и лейтенантов. Большинство из них было без знаков различия, но некоторые сохранили полную форму. Один из немецких офицеров охраны сообщил нам, что несколько дней тому назад взят Смоленск, и сейчас идет бой за Москву. (Это была неправда, не знаю, зачем он нам это сказал, но помню, что мы поверили) Ночью немцы зачем-то зажигали костры в офицерском лагере, и у меня надолго останется в памяти, как в первую ночь я лежал у костра, а надо мной стоял часовой, добродушный немец, с которым мы всю ночь проговорили. Он расспрашивал о моей семье и рассказывал о своей жене и детях, которых оставил около Киля, он осуждал войну, мечтал, как он приедет к своим и утешал меня, что скоро все кончится и я тоже смогу вернуться домой. Днем нам абсолютно нечего было делать, и как всегда бывает в таких случаях, все время уходило на разговоры и споры. Присутствовал я и на таком большом собрании вроде митинга: языки у многих уже развязались и говорили о том, что теперь будет с Россией. Большинство было убеждено, что уже где-то в Смоленске образовано новое русское демократическое Правительство. На это возражали, что немцы не дадут демократии, а если есть Правительство, то из белой эмиграции и даже назывались имена Деникина, Милюкова и Маклакова. Тогда один темпераментный оратор, говоривший с грузинским или армянским акцентом, стал кричать, что не все ли равно, кто будет в правительстве, пусть Деникин, пусть эсеры и меньшевики, пусть какой-нибудь Романов, но только Сталина там не будет! Успех этого выступления был громадный, все стали так аплодировать и кричать, что сбежались немцы водворять порядок. Уже после, в плену, мне очень часто приходилось сталкиваться именно с таким мнением. В особенности среди крестьян это было доминирующим "Что ты мне про свои партии толкуешь... не все ли мне равно. Упразднят колхозы, НКВД да Сталина, так им все свечку поставят, кто б они ни были!"

Наконец, нас собралось около полутора тысячи офицеров, и рано утром немецкие солдаты построили нас в колонну по четыре, и повели через Минск на юго-запад. Первый день был неутомительным, часто давали отдохнуть, а ночевать привели в какую-то тюрьму, где мы были первыми после освобожденных заключенных. Мы находили наспех брошенные лохмотья, газеты, записки. Стены пестрели разными надписями и подписями. Главным образом просьбы передать на волю, что такой-то осужден на 5, на 7, на 10 лет и отправляется туда-то и туда-то. Не знаю, доходила ли когда-нибудь такая почта до близких, думаю, что нет, однако, люди видимо хватались за соломинку. Почувствовав тюремный воздух, наше офицерство стало молчаливее и всякие политические споры прекратились. Следующие дни переходов делались все труднее, кормили плохо, воду давали редко. Потертые ноги и общая усталость давали себя знать, и появились отстающие, которые больше не догоняли. Я долго не мог поверить, что больных офицеров, которые отстают от общей колонны, пристреливали. Не верил до тех пор, пока сам не стал сдавать и не очутился в хвосте, здесь я видел своими глазами, как немецкий солдат несколько раз ударил прикладом упавшего офицера, а потом приложился... выстрел и солдат спокойно подходит к следующему. Следующий был я, я вскочил. Минуту тому назад казалось не было сил совсем, а теперь я зашагал, хотя в глазах были круги... Я шел механически, совсем не замечая, что ноги у меня передвигаются, было такое впечатление, что я плыву по воздуху, но плыву медленнее, чем хотелось бы. Около одной деревни, мимо которой мы проходили, у околицы стояла женщина. Когда я поравнялся с ней, она замахнулась и бросила что-то в нас. Меня по лицу что-то больно ударило, я инстинктивно схватил это что-то и это оказался громадный, с кулак, кусок сахара! Этот случай спас мне жизнь. В минуту я разгрыз этот кусок и сразу же пришли силы продолжать наш путь.
На другой день мы пришли к большому полю, которое было все разделено проволокой на большие квадраты. Это был знаменитый лагерь №307 или "лагерь смерти", как называли его пленные. В одном квадрате находилось около 20000 офицеров. В другом - бесчисленное количество красноармейцев. В третьем - кухня и больница. В четвертом - оркестры духовой музыки. В пятом - комиссары, политработники и евреи. Никаких построек кроме кухни не было. По всему лагерю - песчаная почва. Т.к. наступили холодные ночи, то люди на ночь стали рыть себе ямы и скрываться там от холода и дождя, но песок часто обваливался и таким образом они сами себя хоронили. Нас разбили на тысячи, сотни и десятки. Появились тысяцкие, соцкие и десятники. Каждое утро - мучительная поверка, вернее, подсчет, и каждое утро на телеге вывозились трупы. Сначала довольно было одной, а уже через неделю покойники не помещались и на трех. В день выдавали кружку супа, кружку воды и 100 гр. хлеба.

Преимущество этого лагеря было в том, что каждый получал свою порцию, но люди были уже истощены, и порции этой явно не хватало. Я опять стал слабеть и при подсчетах не мог стоять. Таких было много... мы все "сидели" в строю. Однажды в лагерь приехали немецкие фотографы и художники. Я не мог понять, почему они выбирали себе обьектами зарисовок и фотографий самые уродливые, самые некрасивые лица. Понял я это только через несколько лет, увидев журнал "Унтерменш", где были действительно сняты дегенеративные лица советской армии. Но ведь если поискать, то и в германской армии можно было найти подобные физиономии. Дело здесь в том, что журнал доказывал, что большинство русских так выглядит. В конце августа между нами стали ходить слухи, что нас скоро отправят в настоящие лагеря, где о нас будет заботиться международный красный крест, где будет хорошее питание и рассказывали даже жалование! И действительно, скоро построили первую группу - 700 человек - по чинам. Впереди генералы (их набралось уже человек 15), затем полковники и т.д. Нас вывели из лагеря и скоро мы прошли местечко "Белоподлязка", где поляки с злобой смотрели на нас и осыпали проклятиями. За городом стояли жел.дор. составы. Посадив по 35 человек в телячий вагон, нас заперли и мы начали наше путешествие по Европе!  Hoover Institution Archives, Boris I. Nicolaevsky Collection, Box 258, Folder 19