3 июня 1944-го года
Дорогие Лиля  и  Зина!
Пишу Вам с  фронта .
. Адрес полевой почты — тот же, с той только разницей, что  мы  перекочевали в другую деревню,  и   я  теперь ночую на чердаке разрушенного дома; смешно: чердак остался цел, а низ провалился. Вообще же целы почти  все  деревянные здания, а каменные —  все  разрушены. Местность  здесь  похожа на придуманный в книжках с картинками пейзаж — домики  и  луга, ручьи  и  редкие деревца, холмы  и  поляны,  и  не веришь в правдоподобность этого пейзажа, этой «пересеченной местности», как бы нарочно созданной для войны. Погода беспрестанно меняется —  то  солнце, то дождь,  и  нередко  и  то  и  другое. В данное время «обитаю» — т. е. сплю — в километре от места работы ( я  работаю писарем)  и  за день много исхаживаю, возясь со списками, бумагами  и  прочей писарской писаниной. Работы много; надо быть аккуратным  и  прилежным, иначе легко запутаться  и  запутать других; пока что  я  со своей задачей справляюсь неплохо  и  намерен  и  впредь с ней справляться. Каждый день что-нибудь меняется, так что  живу  со дня на день, довольно, в сущности, беззаботно, как будто это  и  не  я , или  лишь  часть моего  я . Не читаю ничего, кроме газет. А в общем —  всё  это очень интересно  и  любопытно,  и   я  не жалею о  том , что сюда попал. Привет.
Ваш Мур.

<12 июня 1944>
Дорогие Лиля  и  Зина!
Пишу, сидя в штабе. В комнате соседней слышны звуки патефона, передающие какую-то унылую песню, вернее, заунывную. Сейчас прошел дождь, теперь — бледное солнце. Вчера  я  был на стрельбище, которое расположено в удивительно красивой местности,  около  разрушенной мельницы, на берегу прозрачной речки. Луга, луга  и  поляны…  Мне  эта зеленая  и  неприхотливая природа почему-то пришлась очень по душе; в ней нет ничего резкого  и  кричащего,  и  когда терпимая погода,  то  здешние места — замечательны для прогулки. Другое дело  то , что сейчас не до прогулок. Но просто-напросто идти по здешним полям доставляет удовольствие.
Часто думаю о Москве, об Институте, который  мне  понравился, а еще чаще  все  думы сливаются в одно безразличное впитывание  всех  извне идущих звуков, запахов  и  впечатлений (это — в свободное время).
На столе — истрепанная книга Стивенсона «О<стро>в сокровищ», которой увлекаются телефонистки  и  ординарцы.
Кстати,  я  подметил одну национальную особенность нашего веселья: оно не веселое в подлинном смысле этого слова. Элемент тоски  и  грусти присущ нашим песням, что не мешает общей бодрости нашего народа, а как-то своеобразно дополняет ее.
Писать свое хочется ужасно, но нет времени, нет бумаги… Успеется. Как только  я  начинаю остро ощущать недостаток в чем-либо,  то   я  думаю о  том , что придет время, когда мечты осуществятся,  и  они перестанут быть мечтами, станут в обыденную колею явлений, потеряют  тем  самым свой шарм  и  скоро начнут надоедать.  И  это-то  и  является несколько обескураживающим. Надо ведь мечтать о чем-то, а когда заранее предвидишь, что мечты превратятся в действительность, а последняя — в рутину,  то  становится не по себе.
Хотелось бы  мне  написать Вам детально о своих приключениях ( всё  это очень интересно!), но это еще успеется. Одно совершенно ясно теперь:  всё  идет к лучшему, война скоро кончится  и  немцы будут разбиты. Это знают  все ,  весь  мир желает этого, добивается этого, —  и  добьется.
Итак, пока, каков итог, каков баланс?  Я  всегда чувствовал потребность иногда подводить итоги —  и  особенно в критические моменты моей жизни. 3 месяца запасного полка, 2 недели фронта (…ну  и  19 лет жизни!) Что дальше? Всегда  все  спрашивают «что дальше»  и , конечно, никто не может ответить!
Сейчас пишу в лесу, сидя на гнилом пне. Лес — моя стихия,  меня  хлебом не корми, только бы в лес ходить. Хорошо в лесу, только опять-таки комары надоедают.
Скоро предстоят решающие бои  и  штурмы; пожелайте  мне  добрых успехов для участия в них.
Привет Алёше. Обнимаю.
Ваш Мур.

14/06-44 г
Дорогие Лиля  и  Зина!
Пишу, противу своей привычки, вечером — под рукой чернило, ручка,  и  никто особенно не мешает. Погода за день менялась раз десять; теперь же небо спокойно-синее,  и  настроение соответственно-ясное (старая история продолжается: как плохая, серая погода, так настроение понижается до чернейшей меланхолии; как улучшается барометр, так  и  внутренняя стрелка указывает на оптимизм. А  здесь  погода меняется часто…)
Сейчас произошел смешной эпизод, который  я  наблюдал  из  окна: увидели зайца  и  начали палить в него  из  автоматов  и  ружей  и  гоняться за ним (человек 15!)  и   всё  же, кажется, так  и  не удалось его поймать.
Лишь   здесь ,  на   фронте ,  я   увидел  каких-то  сверхъестественных   здоровяков , каких-то  румяных   гигантов-молодцов   из   русских   сказок ,  богатырей-силачей .  Около   нас   живут   разведчики ,  и   они-то   все  на подбор — получают особое питание и особые льготы, но зато и профессия их опасная — доставлять «языков». Вообще всех этих молодцов трудно отличить друг от друга; редко где  я  видел столько людей, как две капли воды схожих между собой; это — действительно «масса».
Как живет Москва сейчас? Вероятно, приблизительно так же, как и когда я был там? Вероятно, всё идет своей колеей: магазины и карточки, работа и театры, кино и салюты… И Институт мой продолжает безмятежно работать. И всё преспокойно идет своим чередом, как говорится, ничтоже сумняшеся, и будет идти своим путем невзирая на смерти многих и многих. Дешевенькие рассуждения, впрочем! Такими рассуждениями, увы, всегда пробавляешься в трудные минуты; редко-редко выскочит что-нибудь свежее и оригинальное: так уж человек устроен, что в большинстве случаев мыслит он по шаблону, и вырваться  из  шаблонных рамок стоит ему колоссальных усилий.
Что мне написать Вам конкретно о себе? — То, что в боях я еще не участвовал, что сейчас я работаю по писарской части, но не знаю, будет ли это и впредь продолжаться, ибо всё беспрестанно, ежедневно и ежеминутно меняется.
Встаю в 7 часов, отбой — в 12 ночи, занимаются 10 часов в день, причем гораздо интенсивнее и плодотворнее, чем в запасном полку. Питание по качеству уступает алабинскому, по количеству — лучше. Передовая — близко; идет артперестрелка. Атмосфера, вообще говоря, грозовая, напряженная; чувствуется, что стоишь на пороге крупных сражений; всё к этому идет. Если мне доведется участвовать в наших ударах, то я пойду автоматчиком: я числюсь в автоматном отделении и ношу автомат. Роль автоматчиков почетна и несложна: они просто-напросто идут впереди и палят во врага из своего оружия на ближнем расстоянии (действуют во время атаки). Я совершенно спокойно смотрю на перспективу идти в атаку с автоматом, хотя мне никогда до сих пор не приходилось иметь дела ни с автоматами, ни с атаками. Помните стихи Мережковского «Парки»? Перечтите их, и Вы поймете, отчего я совершенно спокоен. Вообще у Мережковского много превосходных стихов, просто замечательных, в духе Лермонтова; впрочем, Вы и сами, конечно, об них знаете.
Чрезвычайно радуют успехи союзников в Сев<ерной> Франции; Вы себе представляете, как, с каким захватывающим вниманием и интересом я читаю последние известия!
К вечеру на дорогах гудят американские грузовики, усиливается артперестрелка, и донимают комары. Воображаю, сколько будет  здесь  шума от артиллерии, когда начнутся решающие сражения! Вообще, настроение перед атакой, перед штурмом — совсем особое, именно предгрозовое, и мы все сейчас его переживаем, и люди торопятся заниматься, писать домой, играть на гармошке, смеяться и даже спать. Все чувствуют, что вот-вот «начнется»… Когда точно — никто не скажет, но что действительно скоро «начнется», это — факт.
Пора кончать; совсем темнеет и скоро спать пора ложиться.
Привет! Желаю Вам всего хорошего. Передайте привет Алёше. Что от Али?
До свидания
Ваш Мур.

15/VI-44 г
Милые Лиля и Зина!
Пишу Вам после бурно проведенной ночи, вернее — бурно начавшегося рассвета: впервые мне пришлось познакомиться со шрапнелью, которой нас задумали активно угощать. Знакомство было не из приятных, поверьте! Но ничего — к счастию это было не слишком близкое — и не личное! — знакомство. Пришлось также переходить речку вброд; все перешли прямо в ботинках и обмотках; я же не мог на это решиться и триумфально прошествовал с ботинками в руке. Ночью орудовал лопатой, кстати сказать, весьма неважно, что обусловило кое-какие замечания о том, что я-де наверное «москвич». Вообще я здесь несколько в диковинку и слыву за «чистёху» и т. п. Но всё это — пустяки, поскольку всё временно и настанет час, когда всё, в том числе и мы — станем на свое место. Играет штабной патефон. Как далека музыка от того, что мы переживаем! Это — совсем иной мир, мир концертных залов, книг и картин, мир из которого я ушел, и в который я вернусь когда-нибудь, — и который — полностью — никогда не существовал, ибо был разбавлен ежедневным бытом-бытиём.
Времени совсем мало. Пора кончать. Воет и свистит ветер; погода что-то подражает вчерашней ночи!
Что меня ждет впереди? Я твердо уверен в успехе в жизни, который придет в свое время, как и общая наша победа, — а ее уже видно.
Привет. Ваш Мур.

30/VI-44 г
Дорогие Лиля и Зина!
28-го получил Вашу открытку от 22-го/VI, и обрадовался ей чрезвычайно, т. к.  на   фронте  получал всего-навсего одну открытку — от Вас же, а без писем здесь чувствуешь себя совсем оторванным от своих. Поэтому — пишите! Письма очень помогают и радуешься им несказанно, как празднику. Впрочем — вижу, что повторяюсь, — а это никогда не рекомендуется!
Не знаю, писал ли я Вам (вернее — получили ли Вы то письмо, где я об этом говорил), что меня перевели из моего подразделения, в котором я находился с самого начала пребывания на фронте, в другое, совсем новое. В прежнем я уже обвыкся и обжился, и в новое переходил неохотно. Я стал вновь работать писарем. Но у меня «движение карьеры» почему-то шиворот-навыворот и вместо того, чтобы с низу идти вверх, оно идет сверху вниз. Вы помните, что моя писарская деятельность в Алабино закончилась включением в маршевую роту. В моем прежнем подразделении здесь, на фронте, я тоже (не сразу, правда) стал работать писарем, но когда не хватило людей для пополнения в другое подразделение, то я послужил «затычкой». В новом подразделении я сразу был назначен писарем, но здесь моя писарская карьера была кратче еще более чем раньше и через несколько дней закончилась. После этого я некоторое время проработал на мифической должности связного старшины: после боя таскал оружие, носился с поручениями с передовой в «тыл», помогал носить раненых и т. д. Вчера и эта моя деятельность завершилась, и вот я из ячейки управления перешел в стрелковое отделение, простым бойцом. Во всех трех случаях видна явно нисходящая линия — сверху вниз. Чем это объясняется? Было бы несправедливостью обвинять кого-либо в этом, кроме себя самого. Всё зависело от меня. В сущности, от меня требовалась  лишь  аккуратность, исполнительность, терпение, т. е. те качества, за исключением первого, которых я абсолютно лишен. Ну и опыт, конечно, «бывалость». Вы помните, как я работал в Москве комендантом общежития? Писарская работа схожа с этой, и наводила на меня самую настоящую тоску и скуку, я от нее буквально засыпал. При таких условиях я, конечно, не мог прочно закрепиться на «писарских позициях», а для связного я слишком медлителен.
В последнее время мы совершаем большие марши, следуя по пятам отступающего врага. Живем, т. е. отдыхаем и находимся, в лесах. Походная кухня, рытьё окопов (чтобы уберечься от артогня), и всё такое прочее. Бой был пока один (позавчера); постепенно вхожу в боевые будни: кстати, мертвых я видел в первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая и М. И. А теперь столкнулся со смертью вплотную. Она страшна и безобразна; опасность — повсюду, но каждый надеется, что его не убьёт. Хожу уже с немецкими трофеями: большой нож-штык и кружка, ложка. Идем на запад, и предстоят тяжелые бои, т. к. немцы очень зловредны, хитры и упорны. Но я полагаю, что смерть меня минует, а что ранят, так это очень возможно.
Асе писал, Але — тоже; напишите, что с Митькой, как он и где (Ириша скажет, тел. В 1-56-41). Раечке напишу обязательно, и очень обрадовался тому, что она заходила к Вам. Как она Вам понравилась?
До свидания. Пишите!
Обнимаю. Привет Мур.

4/VII-44 г.
[32]
Дорогие Лиля и Зина!
Довольно давно Вам не писал; это объясняется тем, что в последнее время мы только и делаем, что движемся, движемся, движемся, почти безостановочно идем на запад: за два дня мы прошли свыше 130 км (пешком)! И на привалах лишь спишь, чтобы смочь идти дальше. Теперь вот уже некоторое время, как я веду жизнь простого солдата, разделяя все ее тяготы и трудности. История повторяется: и Ж. Ромэн, и Дюамель и Селин тоже были простыми солдатами, и это меня подбодряет! Мы теперь идем по территории, находящейся за пределами нашей старой границы; немцы поспешно отступают, бомбят наступающие части, но безуспешно; т. к. движение вперед продолжается. Население относится радушно; народ симпатичный, вежливый; разорение их не особенно коснулось, т. к. немцев здесь было довольно мало, а крестьяне — народ хитрый и многое припрятали, а скот держали в лесах. Итак, пока мы не догнали бегущих немцев; всё же надо предполагать, что они где-нибудь да сосредоточатся, и тогда разгорятся бои. Пейзаж здесь замечательный, и воздух совсем иной, но всего этого не замечаешь из-за быстроты марша и тяжести поклажи. Жалко, что я не был в Москве на юбилеях Римского-Корсакова и Чехова!
Пишите! Привет. Преданный Вам Мур.