[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=jWiW8KiBFdE&feature=related[/youtube]

[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=wygvTzSX_MM&feature=related[/youtube]

[youtube]http://www.youtube.com/watch?v=UJq2Zp5BUmc&feature=related[/youtube]

"Рождественский романс". И.Бродский (слушать)

О музыке
Интервью, данное Елене Петрушанской 21 марта 1995 года, Флоренция

    19 марта 1995 года Иосифу Бродскому во Флоренции в Палаццо Синьории вручали медаль “Фьорино д’Оро” (золотой флорин) — знак почетного гражданства в городе, взрастившем и изгнавшем Данте. После церемонии я обратилась к Иосифу Александровичу с просьбой дать интервью о его отношениях с музыкой.

    Согласие получила не сразу. Поэт высказывал сомнение в том, что может сказать на эту тему что-либо интересное, важное; говорил о сугубо любительском знании предмета. “А что, собственно, вас интересует?” Я назвала некоторые из вопросов (их накопилось немало: увлечение темой “Музыкальный мир поэзии Бродского” началось задолго до этого). Кажется, аспекты чем-то заинтриговали, хотя чувствовалась усталость от постоянных, как говорил сам Бродский, “интервру” (выражение сообщено Б. Янгфельдтом).

    21 марта в холле гостиницы к назначенным мне десяти утра Бродского уже нетерпеливо ждали: респектабельная англоязычная пара, бойкая стайка итальянцев. Иосиф Александрович явился вовремя, хмурый, бледный. Разговор начался стесненно, но, пожалуй, одним из “паролей” стало малоизвестное имя итальянского композитора Саверио Меркаданте. В беседе прошло гораздо более отпущенных мне (предварительно) двадцати минут.

    Бродский дал свой адрес (“напишите, любопытно будет ознакомиться с вашими материалами”). Однако на заданные в письме дополнительные вопросы не отвечал. Шли месяцы. Последнюю открытку от поэта я получила за неделю до его смерти. Выражая сожаление, что на серьезное обращение к “моей” теме “руки мои в обозримом будущем не дойдут” и что “очень жаль, предмет весьма важный”, Иосиф Александрович дал разрешение на публикацию материалов и развитие темы (“делайте с этим, что и как считаете нужным”).

    Сокращенный вариант интервью публикуется впервые; полностью оно будет напечатано в монографии Е. Петрушанской “Музыкальный мир Иосифа Бродского”, подготавливаемой издательством журнала “Звезда”.

    — Говорят, давным-давно в вашей “выгородке” в коммунальной квартире в доме Мурузи было много любимых вами пластинок. Джаз, музыка барокко, классицизм... Изменились ли как-то с тех пор ваши отношения с музыкой, ваши пристрастия?

    И.Б.: Да, правда, пластинок была масса. А отношения с музыкой не изменились нисколько. Поменялось лишь, в количественном отношении, время общения с музыкой, — его стало еще больше, — и количество пластинок увеличилось. А вкусы не сильно изменились...

    — То есть по-прежнему — Бах?..

    И.Б.: Не “по-прежнему Бах”… Моцарт, Перголези, Гайдн, Монтеверди, все что угодно. Масса всего, всех любимых не назовешь. Недавно, например, полюбил музыку Меркаданте…

    — <…> А Вивальди?

    И.Б.: Ну, этот человек столько раз меня спасал...

    — Для вас ныне, как и раньше, тридцать пять лет тому назад, “В каждой музыке — Бах, в каждом из нас — Бог”?

    И.Б.: Это чрезвычайно риторическое утверждение! Хотя, в общем... В принципе, — да. <…>

    — В музыке Гайдна вы искали света, спокойствия, веселой мудрости?

    И.Б.: Нет, я ничего не искал. Там не ищешь, там получаешь.

    — Что дает вам слушание музыки?

    И.Б.: Самое прекрасное в музыке... <…> если вы литератор, она вас научает композиционным приемам, как ни странно. Причем, разумеется, не впрямую, ее нельзя копировать. Ведь в музыке так важно, что за чем следует и как всё это меняется, да?

    — Особая, небанальная логика последовательности?

    И.Б.: Вот именно! И почему мне дорог Гайдн, помимо всего прочего, помимо прелести музыки как таковой? Именно тем, что он абсолютно непредсказуем. То есть он оперирует в определенной, уже известной идиоматике; однако всякий раз, каждую секунду происходит то, чего ты не в состоянии себе представить. Ну, конечно, если ты музыкант-профессионал, исполнитель, то — возможно — ты всё это знаешь наизусть, и тебя ничего не удивляет. Но если ты просто обычный слушатель, то находишься в постоянном состоянии некоего изумления.

    — Были ли и ныне существуют люди, которые влияют на ваши музыкальные вкусы?

    И.Б.: <…> у меня был приятель, Альберт Рутштейн, инженер 1. Жена его была пианисткой, училась и потом преподавала в Ленинградской консерватории — это Седмара Закарян, дочь профессора консерватории. Один раз, когда я к ним приехал, то услышал нечто, что произвело на меня невероятное, сильнейшее впечатление. Это была запись оратории “Stabat mater” Перголези. Пожалуй, с этого всё тогда и началось...

    Сейчас — никто на меня не влияет. То есть существует приятель, который мне пытается всучить то одно, то другое, то Шарпантье, то Люлли, я это обожаю. Но, в общем, он уже знает, что мне предлагать... <…> Однако никаких инноваций, никаких открытий, откровений в музыке — особенно современной! — я совсем не хочу. Хотя.... Вот музыка Шнитке производит на меня довольно замечательное впечатление. Мне она почему-то ужасно нравится. Даже иногда мне кажется, что у нас есть некие общие принципы... 2

    — А когда вы увлеклись музыкой Перселла, оперой “Дидона и Эней” 3? Очаровывало произношение, музыка английской речи?

    И.Б.: Это было одно из самых ранних, самых сильных музыкальных впечатлений. <…> и слово здесь для меня было вторично, — вернее, даже не относилось к сути. Главным была совершенно замечательная музыка “Дидоны и Энея”, и потом, я очень полюбил другую совершенно замечательную музыку Перселла “На смерть королевы Марии”. <…>

    — Вы много беседовали с Анной Андреевной Ахматовой — о Моцарте, о Стравинском?..

    И.Б.: Нет, о Моцарте не так много... Больше — о Библии... 4

    — Когда вы начали писать стихотворения к каждому Рождеству, знали ли вы о фортепианном цикле Оливье Мессиана “Двадцать взглядов на младенца Иисуса” (1950)?

    И.Б.: Нет, тогда не знал. Теперь Мессиана я немножко знаю.

    — Есть некоторые совпадения ваших “взглядов” на Рождество; так, у Мессиана, как и в ваших стихах, есть “Взгляд Отца”, “Взгляд Звезды”...

    И.Б.: Ну, естественно; когда думаешь об этом, это приходит...

    — В Стравинском вас привлекала ритмика, парадоксальность?

    И.Б.: …я не очень хорошо знаю его музыку. Скорее знаю Стравинского по его словесным текстам. Это беседы с Крафтом — по-моему, замечательная книжка 5. Там есть мой любимый ответ на вопрос “Для кого вы пишете?”. Я всегда цитирую Стравинского: “Для себя и гипотетического alter ego” 6. Что же касается самой музыки Стравинского, то мне, к сожалению, близки лишь какие-то куски из “Весны священной”; разумеется, и “Симфония псалмов” — в целом, как идея. Любопытно, мы до известной степени однажды “совпали”. Я когда-то написал длинное стихотворение “Исаак и Авраам”, а у Стравинского есть одноименная оратория 7. Но я совершенно не знал и не знаю этой музыки...

    — Знали ли вы лично Дмитрия Дмитриевича Шостаковича до того, как он прислал телеграмму в вашу защиту во время судебного процесса 8?

    И.Б.: Нет…

    — Вы думаете, Дмитрий Дмитриевич знал ваши стихи тогда?

    И.Б.: Не думаю... 9 Скорее всего, это произошло по настоянию, по просьбе Анны Андреевны. Она тогда обратилась к Шостаковичу, к Маршаку, по-моему. И каким-то образом они выступили в мою защиту.

    — И вы встречались? Каким вам помнится Шостакович?

    И.Б.: Единственный раз, когда мы с ним виделись, был в 1965 году, — кажется, в ноябре. Я только что освободился. Я был у него в больничке в Ленинграде, где-то на Песках; помню отчетливо, что провел два-три часа с Дмитрием Дмитриевичем, но совсем не помню, находился ли при встрече со мной кто-нибудь еще 10. Каков был Дмитрий Дмитриевич? Он метался в кроватке, чрезвычайно был похож на крайне беспокойного младенца в... некой клетке... коробочке, как это? колыбели? Очень нервный, но более-менее нормальный...

    — Разговор шел о...?

    И.Б.: Скорее это касалось его состояния, моих обстоятельств. Но, в общем, <…> всё было чрезвычайно поверхностно. Казалось, его смущала беседа; с моей стороны то был скорее лишь знак внимания, признательности.

    — Но музыка Шостаковича, чувствую, вам не близка?

    И.Б.: Говоря откровенно, нет. Как, в общем, ко всей современной музыке отношусь чрезвычайно сдержанно. И к Шостаковичу, и к Прокофьеву. <…> Но что делать, уж так я устроен... <…>

    — Вы когда-нибудь слышали, как читают Священные тексты раввины?

    И.Б.: Нет, но я многократно слышал церковное пение; мелодику акафиста я знаю.

    — Ваша манера произнесения стихов близка литургической звуковой волне...

    И.Б.: <…> изящная словесность в России, да и, думаю, во всех странах так называемого христианского мира — порождение, отголосок литургических песнопений <…> я думаю, что изящная словесность, стихи возникли впервые как — если можно так сказать — мнемонический прием удержания музыкальной фразы, тогда, когда нотной записи еще не существовало. <…>

    И все было бы прекрасно, и нотная нотация и не возникла бы, музыкальное повествование оставалось бы на уровне импровизации, если бы музыка не стала частью христианской литургии. Дело в том, что импровизировать (точнее, орнаментировать, “раскрашивать”. — Е. П.) в литургии можно было в неких узаконенных пределах, ибо распевался уже строго определенный текст, и текст священный, в котором допускать какие-либо импровизации было уже, видимо, невозможно. Поэтому, чтобы соответствовать сопутствующей музыкальной фразе, строчка стала определенной, удержанной длины, текст стал организовываться в форму стиха. <…> в христианской культуре, я думаю, <…> стихи возникли именно как способ удержания (и повторения) музыкальной фразы... потом стали возникать различные типы обозначений, крюки и пр., потом нотопись стала развиваться самостоятельно, и этот брак, который на некоторое время заключили поэзия и музыка, распался, расторгся. <…> Нотную запись, при определенной свободе мышления, можно представить как продолжение алфавита<…>; этот язык стремительным образом эволюционировал в нечто абсолютно самостоятельное, и произошел некоторый “развод” между изящной словесностью и музыкой. <…> Но время от времени они друг по другу, грубо говоря, вздыхают — и таким образом возникают всевозможные жанровые соединения, сплавы со словом, все что угодно, от оперы до водевиля. И, до известной степени, лучшая поэзия, которую мы знаем, “музыкальна”: в ней присутствует этот музыкальный элемент, когда, помимо смысла, в сознании возникает некий музыкально-звуковой ряд...

    — А что в настоящее время для вас является враждебным музыкальным “знаком”, звуковым образом пошлости — и всего ненавистного для вас?

    И.Б.: <...> Если раньше существовал такой внятный враг в виде отечественной официальной культуры, то теперь враг повсеместен. На него натыкаешься на каждом шагу; этот грохот, грохот “попсы”. Весь этот “muzak” 11 , давящий рок-н-ролл. Можно много чего увидеть здесь, задуматься о дьявольском умысле...

    “Нечеловеческое” связано, на мой взгляд, с господством технологии, с самой идеей усиления звука. Если музыка, как я ее понимаю, это невнятный семантический и надсемантический ряд, да? — тогда то, на что твой слух сегодня постоянно буквально нарывается, это ряд (для меня) внесемантический или даже принципиально антисемантический. <…> эта выросшая на базе рок-н-ролла электронная муза — явление пророческое.

    Ускорение 12, которое возникло (в сороковые годы, в ходе войны) с буги-вуги, уже содержало в себе своего рода пророчество о... <…> Хотя уже существовали разнообразные быстрые танцы <…>, за этим стоял некий удерживаемый ритм и некая внятная удерживаемая мелодия. Начиная с буги-вуги возникла совершенно иная ситуация <…> эти музыкальные элементы как бы уходят с сознательного уровня. То есть ритм буги-вуги уже содержал в некотором роде пророчество атомной бомбы. Это полный распад всего и вся...

    — Чистая агрессия...

    И.Б.: Да, чистая агрессия, чистый ритм или чистая аритмия (ибо нет точек опоры). Обесчеловеченность — когда сознание не соответствует движению...

    — Вы чаще слушаете музыку как фон или внимаете ей, отключаясь от всего остального?

    И.Б.: Вы знаете, как фон я не могу ее слушать. Даже если пластинку ставишь в качестве некоего “фона”, то чрезвычайно быстро фон для меня становится первостепенным, а все остальное становится “фоном”. <…>

    — А джаз с любимыми, судя по стихам, Диззи Гиллеспи, Эллой Фицджералд, Рэем Чарлзом, Чарлзом Паркером и другими героями подпольной джазовой юности, — что дал вам джаз?

    И.Б.: Трудно выразить все... Ну, прежде всего он сделал нас. Раскрепостил. Даже не знаю, сам ли джаз как таковой в этом участвовал, или более — идея джаза. Джаз дал мне приблизительно то же самое, что дал Перселл: в очень общих категориях, это ассоциируется у меня не столько с негритянским, сколько с англосаксонским мироощущением. С эдаким холодным отрицанием...

    — Тем не менее созидающим отрицанием?

    И.Б.: Уж не знаю, созидающим или нет. Для меня это ощущение скорее связано с чувством такого холодного сопротивления, иронии, отстранения, знаете...

    — Форма брони, нет?

    И.Б.: Скорее — усмешки на физиономии... — и ты продолжаешь заниматься своим делом на этом свете, независимо от... И также — определенный сдержанный минимальный лиризм... некая форма минимализма...

    — У вас есть стихотворения, посвященные пианистке Елизавете Леонской 13. Что и почему вы любите слушать в ее исполнении?

    И.Б.: Практически все. Она для меня — лучшая исполнительница, единственный музыкант, который делает для меня романтиков (для меня — “чрезмерных”) выносимыми. <…>

    — Русская музыка вам близка? И отечественная опера?

    И.Б.: В том виде, как нам ее преподносили в мое время — решительно, нет. <…>

    — А Чайковский? Что вам говорит его музыка?

    И.Б.: К сожалению, он для меня “отравлен” отечественным радио и государством 14. Несколько раз я предпринимал попытки прорваться сквозь это предубеждение, которое вошло уже в подсознание, — увы, не могу. Аллергия, — и думаю, навсегда. Да и, в общем, я к нему довольно нехорошо отношусь… <…>

    — Как к человеку?

    И.Б.: Нет, отнюдь! Как человек он мне скорее симпатичен, со всеми его обстоятельствами, это я понимаю. Но композитор, который мог написать такую музыку на сюжет “Франчески да Римини”, просто не существует для меня как художник. <…>

    — Почему? Святотатство — трансформировать дантовский сюжет? Вы бы не взяли дантовский сюжет?

    И.Б.: Нет, дантовский сюжет использовать можно, но превратить его в мелодраму — даже я не был бы на это способен, хотя у меня масса недостатков. Для меня, знаете, два равно и абсолютно неприемлемых композитора, в разных ключах, но одинаково мной не выносимые, — Чайковский и Вагнер.

    — Пафос, который вам чужд...

    И.Б.: Чрезвычайно... Мне это кажется близким “эстетике” sound track (звукового ряда массового кинематографа).

    — Музыкальный ряд фильма в его голливудски-“разъясняющем” и мелодраматизирующем чувства смысле?

    И.Б.: Да. Близость к музыкальной иллюстрации “для масс” у этих композиторов воспринимаю тоже как явление пророческое...

    — Слыша в музыке пророчества распада — физического и духовного, — боитесь ли вы будущего?

    И.Б.: Как говорила Анна Андреевна Ахматова, “кто чего боится, то с тем и случится. Ничего бояться не надо”.

    — А удается ли такое?

    И.Б.: Вы знаете, да. То есть рано или поздно то, что ты принимаешь в качестве решения, опускается на уровень инстинкта. Постепенно, да... Тогда тебе не то что сам черт не брат, но многое не страшно. Нет-нет, уж чему-чему, а вот сопротивляться, по-моему, мы замечательно обучены.

     

Отредактировано Катя (10-12-2009 02:02:56)

В седьмом классе он получил четыре двойки в годовой ведомости – три по точным предметам и четвертую по английскому языку – и был оставлен на второй год. Этот второй год в седьмом классе он отучился в школе № 286 на Обводном канале, а в восьмой класс пошел в школу № 289 на Нарвском проспекте.
После восьмого класса Иосиф школу бросил, на этом его официальное образование
и закончилось. 

Послушай:

Иосиф. Поэт. Русский.
Вернись и послушай, щёлкнув ссылку.

Не выдумывай!
Вот читай, читай не раз и не два и включи воображение,
представляй себе  своё кино.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС

Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необьяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необьяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необьяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
плывет в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не обьясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необьяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

Бор!
Лови другой стишок Иосифа, и только попробуй сказать,
что не понравился -- убью!

                    * * *

Коньяк в графине - цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.

Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.

Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.

К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стиха
в своем невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.

Страна, эпоха - плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают "три",
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костела. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.

И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.

Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог

не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.

Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично - как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
1967г.

Ага!
Зацепило! 

"Где вода, а где имение?"
Это раз.
А два -- какие лужи под Новый Год?

Всё-таки я Ёсю обожаю.
Искренний он и какой-то трогательно-детский.
И говорит очень умные вещи.

http://www.youtube.com/watch?v=xEuF21UU1pM

Да плевать на ту свиту.
Впрочем, он и сам на неё плевал,
что вызвало большое кудахтанье
в том курятнике и обвинения
в неблагодарности.

***Ролик глянули?
Хороший кусок о Баратынском.

А ранний рыбный рынок из
"За рекой..." папы Хэма ?

Один из "мальчиков" Ахматовой,
которые вместо неё делали переводы
корейцев, китайцев, индусов с подстрочников
и под её именем, и последний старый друг.
Тоже поэт, кое-что есть приличное.
Евгений Рейн.

К ролику

к эпизоду на 27-й минуте,
где речь идёт о трамваях Ленинграда,
которых прежних нет, а, значит, нет
и того Ленинграда, где был Иосиф
и уже никогда не будет...
Он вспоимнает "Заблудившийся трамвай"
Николая Гумилёва.

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик,- конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
"Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?"
Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: "Зеленная",- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить...
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
1919 (?)

Отредактировано Катя (23-07-2015 06:28:01)

Венеция, когда она была ещё Венецией,
а не гниющей ветошью.

То же место, 1948 год.
Узнаёте покупателя ?

Вот то, чего бы никогда не позволил
себе "вспомнить" для публики И.Бродский.

А ну их с их толкованиями.
И гипсовыми памятниками
в потёках извёстки и голубиных
сюрпризов.

Отредактировано Катя (25-07-2015 19:59:26)

Редкий снимок.

Неожиданное (для меня -- точно).
Написано в 1965г.
Ранее не публиковалось.

Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти.
Мой народ, терпеливый и добрый народ,
Пьющий, песни орущий, вперёд
Устремлённый, встающий — огромен и прост —
Выше звёзд: в человеческий рост!
Мой народ, возвышающий лучших сынов,
Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,
Хороня́щий в себе свои муки — и твёрдый в бою,
Говорящий безстрашно великую правду свою.
Мой народ, не просивший даров у небес,
Мой народ, ни минуты не мыслящий без
Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,
И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.
Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!
Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.
Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.
Но услышишь её, если искренней будет она.
Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,
Говорящий неправду, ладонью закроет народ,
И такого на свете нигде не найти языка,
Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.
Путь певца — это родиной выбранный путь,
И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,
Раствориться, как капля, в безсчётных людских голосах,
Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.
Пусть возносит народ — а других я не знаю суде́й,
Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.
Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,
Ибо не́ с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.
Припада́ю к народу. Припада́ю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припада́ю к реке, безконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века́, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

<1965>

Читать:
http://royallib.com/read/brodskiy_iosif … iem.html#0

Читать:
http://fb2.booksgid.com/content/65/iosi … ii/20.html

Отредактировано Катя (08-08-2016 05:01:34)

Просто здороаво, если так, Алекс.
Иосиф этого заслуживает.
СОВЕШЕННО ИСКРЕННИЙ и
чистый грешный человек.

Потому и великий русский поэт.

алехантф
в личку гляньте,
там алаверды.