Катюшка! Душа-Свет!!! Будет обязательно!!!

Да, Бор! И мы всматриваемся в эти святые образа наших основателей. И жуть берет от сегодняшних наглых морд.

БОЛЬШОЕ ДЕЛО ДЕЛАЕШЬ!!!

Фотография остановила бы мой взгляд,  даже если бы я не знал, кто на ней. И наверное ни за что бы не догадался, что это иконописцы. Я их как-то по другому себе представлял.

Воспоминания старейшего работающего потомственного художника Николая Ивановича Голикова

Воспоминания Николая Ивановича Голикова

  Я родился 26 декабря в 1924 году в старом доме, построенном моей бабушкой – матерью моего отца иконописца-палешанина Голикова Ивана Ивановича.
   Дом этот у нас было впоследствии принято называть «старым», потому что отец в 1928 году построил новый дом на новом месте, где сейчас находится мемориальный музей.
  Отец, вернувшись после службы в царской армии, расплатился с долгами, в которые залезла его мать, пока строила дом. По рассказам моей матери, Ваня Голиков – тогда иконописец, работал быстро и хорошо. Работал в праздники, брал работу на дом. Деньги были нужны семье.
  Кроме старших братьев иконописцев: Николая, Михаила, Василия на его попечении еще оставались мать, младший брат Владимир и подрастающая сестра Надя.
   Работать отцу надо было много, но к 1912 году дела домашние и материальное положение своих родных ему удалось поправить. Как рассказывала моя мать, к тому времени Голиковы стали жить в достатке. Одеты и обуты были не хуже других.
   В 1914 году 26 мая в местной Крестовоздвиженской церкви состоялось бракосочетание. Отец, 28 лет, почувствовав, что пора обзаводиться семьей, женился на местной крестьянской дочери Колесовой Анастасии Васильевне. Она нередко после вспоминала, что замуж по любви, и очень ждала своего жениха Ваню Голикова, когда он служил в солдатах. Моей будущей матери тогда было 21 год.
   Часто её воспоминания касались времени, когда Ваня Голиков был парнем, простым весёлым. На вечеринки, устраиваемые тогда в Палехе, он нередко приходил с балалайкой. Она вспоминала, что Ваня Голиков славился и как самостоятельный человек, хорошо работающий мастер-иконописец и хорошо зарабатывающий.
Как проходила свадьба тогда, об этом было мало разговору. Осталась фотография свадебного пира. О счастье молодых говорят их лица. Эта фотография теперь находится в доме-музее.
Мать, между прочим когда вспоминала, говорила, что было весело, была гармошка, было очень богатое угощение на столе. Были, как водилось, обязательно и песни. Гуляли три дня. Была вся родня и друзья.
   Счастье моих родителей продолжалось недолго, всего два месяца. Началась («объявили войну», как говорила мать) война.
  Отец ушел на войну, на фронт. Где и как он воевал, мало что известно. Вспоминал он о войне редко, рассказывал мало и с неохотой. Армия генерала Самсонова в Восточной Пруссии потерпела поражение, погибла, многие попали в плен. Службу в армии и войну ненавидел. Дома наличие  какого-либо огнестрельного оружия не терпел и с бранью выбрасывал все подобное, что притаскивали дети, из дому подальше с глаз долой от греха подальше.
  Новый дом, где мы жили с 1928 года, был построен на месте дома сельского урядника. Фамилия его была – Варенкин. У него было оружие. После революции он куда-то исчез из Палеха. В Палехе он у жителей оставил плохую память за тупость, грубость и безнравственность. Плотники, строившие наш дом, кое-что нашли, то ли в земле, то ли спрятанным в домашних тайниках, и оставили  у нас в ящике на чердаке. Старый курковый пистолет урядника с деревянной массивной ручкой. Помню ручка была не покрашена и ни чем не покрыта. Простое чистое дерево, но аккуратно обточенное. Мы, ребятишки, как-то залезши на чердак, обнаружили пистолет и принесли его домой, начав сразу планировать стрельбу.
  Помню, отец, работавший  в горнице у своего окна, вбежал гневный, выхватил пистолет у кого-то из рук, побежал на улицу к пруду и закинул его на середину. Пистолет утонул. Больше мы его не видели и старались не вспоминать.
  Брат мой Ваня, старше меня почти на 2 года (рожд. 1923 г.) имел пристрастие к ружью. Как-то сходил на охоту со старшими и увлекся охотой. Впоследствии он все-таки стал охотником, умер на охоте на зайца. Ему очень хотелось иметь свое ружье. Наконец, он купил какую-то старую берданку (винтовочный затвор с гладким стволом) и принес без разрешения отца домой. Отец, не долго думая, отобрал у сына ружье, отнес прежнему владельцу с выговором. Больше мы об оружии при жизни отца не заикались.
  Кроме ненависти к оружию, в нем жила боязнь и ответственность за жизнь своих детей. Впоследствии это проявлялось многими примерами.

  Участники свадебного пира (на фотокарточке) расположились на лужайке под березами, под окнами нашего старого дома. В нем пришлось мне прожить всего около четырех лет. Для человека почти ничего, а для дитё, мне кажется очень много. Для всех, конечно по-разному. Из этих четырех лет своей жизни я вспоминаю не так уж много каких-то событий, но то, что помню, прошло через всю мою жизнь и врезалось в память навечно. Думаю, что для меня был Рай. Чистый, солнечный, теплый.
  Зиму не помню совсем, видимо по причине того, что мать, уже имея пятерых детей, больше малых держала зимой дома, боясь простудить, а остальных боялась без присмотра оставлять одних.

Запомнилось луг, кругом цветы, чистые лужи с водой. Напротив дома, под окнами росли несколько высоких белых берез. Дом окнами, как бы был развернут: боковой стороной смотрел на улицу, на эти березы.
  На этих березах с весны и все лето висели веревочные качели. Помню, меня кто-то на них катал. Я касался головой, лицом теплых, душистых березовых листьев. До сих пор касание и запах березы чувствую. Шелест ветвей, очень длинных и раскачивающихся. До них хотелось дотянуться рукой.
    Помню, как стал ходить и знакомился с окружающим возле дома миром.

Дом был построен длинным, крыша покрыта была тесом. С широким окном, называвшемся тогда «итальянским». Холодные сени. Разделялся дом этими же сенями на кухню и горницу. Кухню помню хорошо, а вот горницу не помню совсем. Зимой там не жили. Запомнились чисто вымытые некрашеные полы. На них мы играли в свои игры. Летом, уже в сумерках, мать доила корову, привязанную к березе под окнами.
  Было уже так сумеречно, что из окна видел смутно что-то шевелящееся у березы и звук молочной струи, сначала упругой, а потом шипящей.
  Слышал, как из чего-то шевелящегося в темноте доносился глосс матери. Она предупреждала, что бы мы не вылетали из окон, не упали. Страсть боялась, что бы мы себя не повредили, не изуродовались.
  Рядом с нашим домом стоял, ближе к околице и бане, соседский дом. В нем жил с женой человек с седой бородкой и розовым лицом, бывший приказчик – Булюкин Виктор Васильевич.
  Было это летом, но помню: вышел я со двора и через луговину, траву, лопухи и крапиву осторожно стал пробираться к дому соседей. Был там небольшой огородик, я вошел в него и заблудился в лопухах и малиннике. Они были так высоки, что из-за них не было видно домика, я видел только вверху голубое небо. Так хотелось увидеть этот дом, что все-таки я каким-то чудом выбрался к нему. И сейчас помню, что был он так стар и ветх, что и в моем детском представлении он отразился похожим на какой-то дощатый курятник с двумя оконцами со ставнями. Впереди этого домика был небольшой покосившийся палисадник. Несколько полусгнивших ступенек – остатки небольшого крылечка выводили жильцов в палисадник, а потом и на улицу с пыльной не очень широкой дорогой, уходящей на край Палеха в сторону далекой, неизвестной нам детям, какого-то города, называвшегося Южой. Неизведанной и так далекой от Палеха, что глядя в ту сторону и видя синие леса, представлял невозможным преодоление этого пространства.
   И вот как-то в начале лета, мы все ребятишки проснулись, спали на полу на кухне. Катались через голову по перине. Было весело и беззаботно.
   Потом я увидел мать, она отошла о печки с ухватом в руке и сказала: - «Ребятишки, вставайте. Сегодня Крестный ход-праздник. Будем завтракать, сейчас поспеют пироги. Смотрите, не пропустите Крестный ход – пойдут мимо нас!»
  Через некоторое время, когда мы уже наелись пирогов, кто-то произнес: «Идут! Идут!» Все бросились к окнам. Сначала меня подсадили на подоконник, кто-то придерживал, что бы не упал с окна на улицу.
  Я глядел на улицу. Видел дома напротив, березы, освещенную солнцем дорогу, и ничего больше не замечал и не слышал.
  - Где? Где? Я ничего не вижу. Покажите! – Требовал я.
- Так вон, гляди, гляди туда, гляди идут!
И тут только я стал различать какую-то толпу, медленно подвигавшуюся по улице к нашему дому.
  Жара уже началась.
  Я различал толпу только наполовину: ее верхнюю часть. Ноги скрывала пыль, спокойно поднявшаяся и как бы окутывающая снизу всех идущих и двигающаяся вместе со всеми.
  Над этим, без шума приближавшимся облаком пыли, и над головами людей, еще с неразличаемыми лицами, в воздухе начало сверкать, как вспышки, как молнии. Я так и думал, что это молнии, но странно: не слышал никакого шума. Но все-таки крикнул не удержавшись: - «Молния! Молния!»   Кто-то отвечал, смеясь: -  «Не молния это, а сверкает золото на иконах»
    Шествие, между прочим, подошло уже к нашему дому и неспешно стало удаляться вдоль по улице. А сверкание золота и серебра, солнца и, клубящейся густой солнечной пыли, черных картузов, тяжелых пыльных сапог и женских нарядных платков, платьев молчаливо идущих людей, запомнилось навсегда и прочно каким-то видением, ослепительно-светлым миражом.
  Когда процессия ушла, пыль улеглась, часть только что увиденного меня уже не интересовала, а вот солнечный день, сверкание икон золотом, молниями и таинственность этого видения не покинуло меня до сих пор. Осталось для меня праздником на всю жизнь.
   С тех пор я знаю, что такое Крестный ход. Глядя на картину И. Репина «Крестный ход в Курской Губернии», я всегда ищу в ней приметы Крестного хода виденного мною в Палехе, в самом своем раннем детстве.
   В то время у нас жил известный в Палехе стихотворец, бывший иконописец-личник Александр Егорович Балденков (1872-1929-      -30 г.г.) Личником он был отличным.
   Его приютил мой отец. Они друг друга хорошо понимали, и отец, в то время живший по нашим меркам сравнительно недурно, Балденкову дал кров и подкармливал.
  В 1926 году они вместе написали на иконной доске портрет кулака. Тип этого кулака очень смахивал на образ палехского зажиточного крестьянина-мясника Воронина (дом Воронина сгорел в 1931году во время престольного праздника «Владимрская божья матерь»). Рассказ об этом пожаре будет впереди.
   Отец, как иконописец, был доличником, то есть писал платье и пейзажи. Поэтому, при совместной работе с Балденковым, отец обращался к его помощи, как к личнику, серьезно считая, что личник голову и руки напишет лучше.
  Две работы я запомнил на всю жизнь. Они находились в старом дому и висели на стене. Это уже упомянутый мной «Портрет кулака» и пластина «Речь Степана Разина пред голытьбой». Они перекочевали в новый дом, и много лет хранились отцом.
   «Портрет кулака» написан был в 1926 г. Мне было всего 2 года, однако он в памяти остался. Примерно в 1935-36 г. он был закуплен Палехским Художественным музеем. Дело было так.
  Как-то к отцу пришла вдова А.Е. Балденкова Ираида Курбетова с просьбой – не поможет ли он ей чем, уж очень она бедствовала. Она просила у него немного денег. Денег у отца в то время не было; как всегда он сидел в своей кмнатке и работал, накрывши плечи стареньким полушубком, с грязно-серым, помню, овчинным воротником, пришитым как-то набок.
  Он глядел на просительницу широко открытыми глазами и размышлял, чем же все-таки ей помочь не отпуская ее из дому с отказом и, как будто что-то вспомнив и решив, неожиданно сказав:   - «А ну-ка подожди Ираида» и полез в сундук, где у него хранились книги, эскизы, рисунки и прочие необходимые для художника-иконописца предметы и материалы.
  Вдова Балденкова присела на край другого сундука и внимательно глядя на отца, и стала ждать, что же он придумал.
  Отец открыл сундук, немного в нем покопался и закрыл его. В руках он держал знакомую мне и уже полузабытую доску с портретом известного «Кулака» сказал: - « Его мы писали с Александром Егорычем вдвоем, но больше тут работы его. Погоди немного, я схожу сейчас в музей к Жидкову Герману Васильевичу, предложу ему для музея».
  Через некоторое время, помню не прошло и получаса, он вернулся и сказал ей: - «Герман Васильевич его купил для музея, просил тебя придти сейчас и получить за портрет деньги».
  После она заходила еще несколько раз. Говорила отцу спасибо и очень его благодарила, что он ей помог и выручил в трудный час: - «А то-ведь, Иван Иванович, дошло дело до ручки, хоть вешайся» - говорила она. 
   Вдова Балденкова сильно бедствовала в то время. К нам ходила большей частью летом. Зимой ходить было не в чем. Все теплое время с ранней весны и до заморозков она ходила разутой. Ноги ее были черны и сухи. Одевалась кое-как, кто что даст. Нянчила чужих детей, вязала веники, носила муравейник в мешках на чердаки, колола дрова, носила воду. Все это стоило гроши. Мыла покойников, сбирала. Приходила к нам за керосином, а то и так – посидеть. Однако не унывала.
   Она очень дружила с моей матерью. Рассказывала ей о своей жизни с непутевым Балденковым, называю его непременно «Александром Егоровичем». Рассказывая о своей безалаберной жизни с ним, она приговаривала, что он сильно и часто ее бил по голове, отчего она оглохла, но все равно его, как говорила, сильно любила.
   Умерла она в бедности в деревне Ломы, недалеко от Палеха, воспитав троих детей. Двое были у нее от Балденкова. Дочь Тамара имела еще одно имя по желанию самого отца. Назвали ее «Розой» в честь убитой немецкой революционерки Розы Люксембург.
  В начальной школе я  с Тамарой учился с 1-го класса. В школу мы пошли в 1933 году. Учиться ей было очень тяжело. Нищета и голод. Нередко на уроке, когда ее вызывали к доске, она бледнела и падала в обморок от голода. Все это очень влияло на успеваемость.
   Одно время тогда в школе стали подкармливать учеников. Каждый ученик брал миску или плошку. Ложки были деревянные. О мясе и не мечтали. Вдова Балденкова незадолго до своей смерти живя в Ломах, была дряхлой и изнуренной женщиной изнасилована пьяным деревенским полудурком и умерла, вскорости лишившись рассудка.

  Зимой в старом дому я помню как сильно завывало в печной трубе. Шумели березы, что-то стучало за окном. Было темно и страшновато. На наш вопрос, кто это воет в трубе, мать отвечала, что отец пишет метель, нарисовал вьюгу и кругом бесы кружат. Вот и у нас в трубе и на чердаке носятся бесы, они и воют, и стучат.
  В то время отец уже обратился к творчеству А.С.Пушкина и писал под впечатлением его стихов и народных песен. Композиции различных троек с метелью, бурей и вьюгой.

Еще я, как ни странно, не помню своего отца в старом доме. Мать помню, ее руки, запах, тепло, ее голос. Помню и слышу. А отца не помню, как ни стараюсь напрячь свою память.
  Вероятно он уходил в мастерскую очень рано утром и приходил поздно вечером, когда мы еще не просыпались или уже засыпали по-деревенски с раннего-ранья.
Мастерская, в то время куда уходил отец работать, располагалась всего в каких-нибудь 100 метрах от дома. Это был дом бывшей Белоусовской иконописной мастерской, стоял он посреди гумен; трава и цветы кругом. От нашего дома шла тропинка через гумна.
  Было мне года два с половиной, а может быть три. Мать говорит: - «Колюшка, отнеси отцу поесть, он обедать домой не придет, мне пока некогда. Только не урони из рук-то». Я согласился. Мать, завернув кринку простокваши в платок, завязывала узлом и, передав мне в руки, говорила: - «Держи крепче, не споткнись». И я, хорошо помню, как по тропинке среди трав и цветов тихо, осторожно, не споткнувшись дошел до мастерской, взошел на ступени и, открыв дверь, вошел в мастерскую.
Там никого не было. Все ушли на обед. Отец лежал на сундуке, где хранили артельные краски. Он услышал меня, приподнялся, взял у меня кринку. Сказал: - «Молодец».  После я узнал, что в то время он очень мало ел, у него болел желудок и лечился он большей частью простоквашей.
  А после я уже ходил в мастерскую чаще. Просто так, навестить отца, передать, что наказывала мать. В этой мастерской у него уже были первые ученики. Павел Дмитриевич Баженов, братья Буторины, Александр Сергеевич Баранов из д. Дягилево, Борис Душин из д. Свергино и другие. 
  Как-то придя в мастерскую к отцу, было это в середине лета, я спросил его, как наказала мать, придет ли он на обед домой или нет. Не помню, что он ответил. Только Павлушка Баженов, так его звали все в мастерской, он был парнем, задержал меня, сказав – подожди Колька, я с тобой пошлю твоей матери подарок.
Взял листок бумаги и что-то быстро нарисовав, подкрасил красками, завернул в трубку и связал ниткой. Передавая мне этот сверток он наказал, сам не смотри, не потеряй дорогой, передай матери.
  Дойдя до дому, я передал матери этот подарок. Она развернула и, ахая и разрывая руками присланное. Спросила меня, кто тебе это дал. Я сказал, что дал Павлушка Баженов. Мать говорила, я вот управлюсь, к ним пойду и ему скажу, хулигану, какой срам он мне прислал. Ну, безобразник, ну безобразник он этакий.
  Все-таки, как мать ни быстро уничтожала Павлушкин рисунок, я успел разглядеть. Что там было нарисовано.
Были нарисованы обнаженные мужчина и женщина – фигуры в весьма неприличных позах. Как я ни мал был, но все-таки понял, что нарисовал он какое-то действительное безобразие. Мать ходила после и ему выговаривала за такую непристойную шутку. Но все кругом смеялись. Были молодые, и, по-деревенским, видимо, правилам, где жили обществом открытым и гласным, большинство считало такие шутки, хоть и не частые, но простительными.

Сдавать готовые вещи на совет отец нередко просил мать. Она рассказывала, что за месяц он успевал написать до 40 вещей. Она брала бельевую корзину и в этой корзине уносила написанное в мастерскую.
Работал он и дома. Сушил работы в печке. Нередко в печи стояла и грелась вода в чугунах для коровы. Работы страдали и портились. Практики технологии еще не знали.

Помню такой случай.
Началась весна, гумна, пригретые солнцем, покрылись зеленой травкой. Все ямы и низинки были полны чистой воды. Только что прошел один из первых весенних дождей.
  Возле нашего огорода была глубокая яма. Она с краями была наполнена талой снеговой и дождевой водой.
  Так было свежо, так радостно, так светло от солнца и весны, что я не вытерпел, выбрался из дому без штанов, в одной рубашечке и с удовольствием бегал по гумнам от дома и дальше, а потом обратно.  И так несколько раз. Помню я, что кричал от счастья, брызги из-под моих ног взлетали высоко и казались каким-то серебряным дождем, и так я бегал и бегал уже не знаю какой раз туда и обратно….
  Потом что-то случилось, все неожиданно пропало.
  Оказалось, что увлекшись в своем счастливом беге по теплым лужам, я с разбегу, забывшись, влетел в яму и стал тонуть. Плавать, естественно, я еще не умел. Домашние меня не могли видеть. Яма была за огородом. Увидал меня тонущего, к моему счастью, сидевший у раскрытого окна в доме на улице Василий Михайлович Белоусов. Выскочив из дому, в чем был одет, он вытащил меня из ямы, почти потерявшего сознание и нахлебавшегося воды. Это было году в 1927.
  В 1930 году Вас. Мих. Белоусова -  моего спасителя, как нэпмана раскулачат, опишут дом, все нажитое им и отправят, как буржуя, нажившегося на торговле пуговицами, лентами и проч., в ссылку вместе с женой и двумя малолетними детьми, посадив на телегу, строить Магнитогорск, на неведомый для них Урал.
  К счастью все они останутся живы. Василий Михайлович и его старший брат Борис будут храбро сражаться в Великой войне с фашизмом. И после многих потрясений мне еще не раз придется с ними встретиться и дружить. Будут они жить недалеко от Москвы на ст. Салтыковская и там же и умрут.

О матери и отце

С отцом я прожил 12 лет и 3 месяца. Его помню постоянно работающим. Для него, художника-палешанина, не существовало ни праздников, ни выходных дней. Когда он находился дома, то я не помню случая, что бы он встал с постели после нас. Утром его мы видели тихо сидящим на табуретке за своим рабочим столом в небольшой комнатке, в своей неизменной манере сидеть на табуретке на одной ноге, положенной под себя.
   В одной руке он часто держал цыгарку-самокрутку, давно потухшую. Работал он не отвлекаясь напрасно на посторонние дела, мало говорил. Если случалось к нему приходили поговорить знакомые или товарищи, то, поздоровавшись за руку, он продолжал работать и редко поворачивал голову в сторону говорившего.
  Такая манера разговора была видимо, воспитана с детства, с ученичества. Берегли рабочее время и настрой.
  Помню, было это году в 1935. Я прибежал из школы. Зная, что отец работает, мне очень хотелось посмотреть, как изменилась и продвинулась работа. Меня захватывал и цвет его работ, приводил в волнение. В то время он писал пластину «Красные партизаны».
  У отца, на одном из сундуков (сундуков в его маленькой мастерской стояло два; в них он хранил книги, краски, рисунки и прочие вещи) сидел незнакомый мне мужчина, ни видом, ни одеждой не похожий на наших Палехских. Палехский народ я к 10 годам уже весь видел и знал.
  Я застеснялся и вышел в кухню, сожалея про себя, что не удалось посмотреть работу. Мать на мой вопрос, кто это у отца сидит, сказала обычным, простым , спокойным голосом: - «Корин это пришел, Павел Дмитриевич, он приехал из Москвы. Палехский он, свой».
  Слово «палехский» только что входило в обиход, а то говорили «палеховский».
   Потом я вернулся в комнату отца, и застал окончание разговора между отцом и П.Д. Кориным. Отец, не поворачивая головы к собеседнику, не жалуясь, в тоне голоса я этого не приметил, говорил: - «Вот мне говорят теперь, что я не так работаю». Пав. Дм. Корин сказал: - «Не слушай Иван Иванович никого, Вы художник. В Палехе не так уж много художников. Как пишите, так и пишите».

Я любил сидеть рядом с ним и смотреть, как он работает. Но чувствуя, что ему все-таки мешают, он говорил: - «Ну, что, посмотрел?  Теперь поди погуляй, после придешь». Я уходил от него всегда с неохотой.
  С интересом я наблюдал, как он готовил краски к работе (у нас называют – творить краски). Писал он сравнительно жидкими красками. Раскрывая цветом композицию, он краски наливал. Творил красок много, тщательно перетирая пальцами, полные ложки. В то время использовали краски, оставшиеся после закрытия иконописных мастерских Сафонова.
  Работой, искусством он жил постоянно. Редко, когда удавалось отдыхать, а полностью отключиться от своего мира образов и композиций по-моему он был не в состоянии.

  Году в 1931 отец и мать собрались на гулянку в лес, вся артель художников в «Сечки» за сосновый бор, с названием «Заводы». (Сосны выросли на кирпичных печах, когда-то здесь выжигали кирпич для строившихся палехских церквей).
Взяв нас за руки отец и мать, вся наша семья пошли в сторону недалеко видневшегося соснового бора. Пройдя примерно половину пути, отец неожиданно остановился, как бы чего-то задумавши, припоминая и решая про себя, сказал: - «Вы идите гуляйте, а я пойду поработаю еще дома, мне надо кое-что поделать». Мать от неожиданности развела руками, проговорив: - «Вот те раз! Собирались, собирались и то не дошел. А без тебя и мне не до гулянья».

  Уже перед самой смертью, лежа на кровати напротив стены, где висели две его неоконченные пластины «Тройка» и «Комсомолка», теряя сознание, в бреду, он слабо взмахивал худой рукой в направлении висевших своих работ и вскрикивал: - «Ах, как мчится тройка! Как летит… Вот мчится… Летит..! Летит..!»
  Самым дорогим для отца было искусство. Это его первое дело, смысл всей его жизни. Второе, чем он дорожил, что берег и без чего не мог долго находится в разлуке, была семья, дети и жена.
  Когда он писал «Слово о полку Игореве», вынужден был выехать в Москву, к родной сестре – Надежде Ивановне (жила она ул. Пятницкого, 47),  (в Палехе таких условий у него не было).
  Проведя в Москве месяц, а то и полтора, неожиданно собирался и приезжал к нам в Палех, к семье.
Помню он приезжал несколько раз. Улегшись на полатях, обычно с краю, чтоб ребятишки ночью не упали, он, засыпая, несколько раз говорил: - «Соскучился по семье, по ребятишкам! Страсть, как соскучился! В Москве хорошо, а дома лучше». И нам всем было приятно и тепло от этого, с этим и спалось покойно и сладко.

Конец 20-х и 30-е годы были очень тяжелые. Особенно, не хватало всего необходимого для жизни, недоставало главного – питания. Часто в семье не было самого необходимого – хлеба.
   Платили художникам Палеха гроши, деньги-получку, как они называли тогда, выдавали  к тому же редко и нерегулярно. Вместо денег изредка платили за работу продуктами. Мукой, овсом, медом и прочим, что находилось в наличии.
  Для художников в Палехе в артели организовали столовую. Художников немного подкармливали, а семьи оставались голодными.
  Как отец умудрялся нас прокормить? Не могу представить.
  Помню, это было году в 30-м. Он принес блюдо круто сваренного гороха. Свой обед принес для нас голодных. Не раздеваясь, сел в полушубке к столу и глядя задумчиво на нас, как мы начали есть.
  Мать спросила, обращаясь к отцу: - «А ты-то как, чай поел бы немножко?»
- Я как-нибудь обойдусь. Пусть ребятишки поедят, им важнее.
   Помню, что он из этого блюда гороха не взял ни одной ложки.

  Отец и мать отличались добротой и простотой. Делились с соседями. Когда появлялся достаток – мукой, хлебом, керосином.

  Весной, как правило, в Палехе появлялись цыганы. Табор их ставился в лесу, на берегу речки Юрловка, с краю «Бударинки» - леса, на зеленом лугу. Цыганки заходили к нам, как добрые, старые знакомые. Обычно мать на Пасху, если была мука и еще что-либо, пекла пироги. Праздник чувствовался среди и взрослых, и детей.  Пришедших цыганок мать усаживала за стол, ставила самовар, пироги, пили чай. Мать любила вести беседу, слушать таких редких гостей. Отец отрывался от работы, заходил на кухню, приветливо здоровался, но долго не задерживался и уходил к своей работе.

  Много написано, много разговора о том, что Иван Иванович Голиков очень быстро работал. За 13 лет работы им написано около 1000 различных вещей. Может быть, когда он был молодым с хорошим зрением, работа двигалась и быстрее. Однако, надо справедливо, что организация рабочего дня начиналась у него не так, как у большинства худ-в Палеха.
  Вставал он зимой очень рано. С огнем готовил краски, еще до рассвета. Вечером же писал с лампой, использовал стеклянную колбу-«глобус» (так она называлась). Ложился спать поздно и нередко заполночь. Летом вставал до восхода солнца. Только-только начнет рассветать. Еще пастухи не проснулись, хозяйки не отдоили коров, а он уже сидит за столом.
  В полусне  все слышишь, все звуки наступающего утра под окном.
Потом по селу, в разных концах его, пропоет пастуший рожок. Бабы выгонят скотину на перед улицы. Стоят, тихо переговариваются, поджидая. Стадо, медленно собираясь и подвигаясь по улице к пыльному прогону.
У отца, я заметил, окно часто было открыто, и он нередко, со стоявшими пред домом хозяйками здоровался и обменивался несколькими словами, доброжелательными и нередко шуточными. А потом всходило солнце и работа уже кипела вовсю.
  Рано встав и поздно вечером в сумерках заканчивая работу, весь поглощенный искусством и творчеством отец все-таки успевал много примечать того, что происходило на улице перед его окном.
  Как-то проснувшись, лежа еще в постели, я услыхал его смех. Было раннее утро, село еще спало. О причине своего смеха он рассказывал после:
- Жившая напротив нашего дома Марья Малахаева, дородная строгая, еще не старая женщина (была церковным сторожем) полоскала белье в церковном пруде и, поскользнувшись, сорвалась с лав. В чем была, полетела в воду вниз головой. Брызги и шумный плеск воды испугал уток и гусей. Они от неожиданности с криком понеслись от лав по воде. Упавшая женщина выбралась из воды, вся с ног до головы мокрая, озираясь, спешно уходя к дому и боясь чужих глаз и сраму.
Отец, после повстречав ее, рассказал со смехом, что он ее купанье видел, смутив и расстроив незадачливую купальщицу.

  Несмотря на то, что с детства отец рос в крайней бедности, в голоде и холоде, у него было неплохое здоровье.
  Почти до самой смерти он отказывался принимать какие-либо лекарства, называя все это дрянью. Лечась же, изредка прибегал к домашним народным средствам и методам. Так, когда у него болел желудок, он пил почти одну простоквашу. Болезнь отступила.
  Когда на почве голода у него наступило малокровие, он договорившись с бойщиком, выпил стакан теплой бычьей крови. Болезнь отступила.
  Мать рассказывала, что в детстве у него сильно болели зубы. Врачей не было. Так он, чтоб заглушить нестерпимую зубную боль, поздней осенью, по мороженой земле разутый бегал до деревни Свергино, туда и обратно. От Палеха до деревни – 2 км.

   Умер он лежа на койке у печки. Убираясь в комнате, когда отодвинули железную койку, увидели  -  под ней на полу валялись таблетки, порошки. Сильно болея крупозным воспалением легких, он тогда не смог побороть в себе отвращение к химическим лекарствам.
  Недоверие к тогдашним лекарствам тогда было среди людей довольно широко распространено. Может быть и к лучшему. Слово «аллергия» никто не знал.
  Его работы необыкновенно пластичны, музыкальны и поэтичны. Где искать причины такой гармоничной слитности многих душевных чувств? Может быть, врожденное и воспитанное с самого раннего детства.
  Пластичность он чувствовал, как свое собственное состояние. Его обращение к Рафаэлю, Дюреру, Рубенсу, Дорэ (Библия) и другим художникам, отличавшимися необыкновенно выраженной пластичностью, не случайно.
  Причем, из Палешан он был первым и очень до конца последовательным в преемственности этого чувства.
Музыку он чувствовал очень остро и эмоционально. Любил больше всего народные русские песни. Нередко за работой напевал тихонько, мурлыча про себя.
  Когда был холостым парнем, по рассказам матери, то приходил с балалайкой на вечеринки. Неплохо играл на этом инструменте.

  С самого начала работы над миниатюрой для его многих работ источником выбора сюжета являлась русская народная песня и поэзия Пушкина.

Сам он, проучившись только одну зиму в церковно-приходской школе, научился кое-как читать и писать. Читал он медленно, почти по слогам, писал же без всяких правил, но мысль выражал точно и образно.
  Помощником в постижении музыкальности и поэтичности русской песни ему стала жена – палешанка Анастасия Васильевна Колесова. Она окончила 4 класса церковно-приходской школы в Палехе. Была очень способной ученицей,  обладала от природы очень высоким красивым, душевным голосом, но из-за бедности продолжать учебу дальше не могла. С детских лет пела в церковном хоре. В хоровом пении неплохо разбиралась.
  Она знала очень много народных песен. В Палехе в старину, говорят, да и мы еще застали, очень много пели. Она говорила, что знает тексты и мотивы всех песен о русской «Тройке». И она их пела часто, прямо сидя у стола отца, а он в это время писал на эту мелодию. Мне думается, что его захватывали музыка, мелодия. Они, прежде всего, возбуждали эмоциональные стороны его души.
  Много пели песен мы особенно во время долгих зимних вечеров, улегшись на полатях. Отец в те годы часто уезжал в Москву, работал над «Словом о Полку».
 
Мать сначала нам рассказывала текст, содержание песни. Потом знакомила с мотивом. Когда исполняли песню до конца, она снова возвращалась к содержанию, к тексту. Чувства, возбужденные в ней самой песней, передавались и нам детям. Мы вместе переживали за всех, о ком пелось в песнях. То ли был ямщик, то ли чужой охотник, застреливший себя.
  Пели песни о Ермаке, о Стеньке Разине, о Байкале, о Сибири, о Бродяге, об Александровском централе, о Рябине, о Трех соснах, о Волге.
  Пели и хороводные – «Как по морю, морю синему».

Отец писал иллюстрации к сказке «О царе Салтане» дома. Мать ему текст читала. В последствии он текст запомнил наизусть, как знал наизусть текст «Слово о Полку Игореве».
Находясь в радостно приподнятом возбужденном состоянии, он бывало не удержавшись, начинал читать наизусть наиболее врезавшиеся ему в память поэтичные  строчки этих произведений.

  Отец, наверное, относился к категории молчаливых людей. Мне рассказывал Мих. Ив. Блохин, ездивший с отцом в Москву, что Иван Иванович бывало, доехав до места, дорогой не произносил ни слова. 
 
  Моя мать была глубоко и истинно верующим человеком. Для нее было святым правилом – никому не делать плохого. Никогда и никому она не завидовала. Все живут по своему достатку и пусть так и живут. Но самое главное положительное ее качество было – верность семье, мужу.
  Мужеством, то-есть терпением, она обладала воистину исключительным. Очень не любила жаловаться на трудности. Хныкать, расслабляться, опускать перед невзгодами руки. Однако, причин на это у нее в жизни было больше, чем достаточно.
  Без юмора не обходилось. Помню, они сидели с теткой Ив. Ив. Настасьей Вонифатьевной Сафоновой. Пили из самовара кипяток. Стол был пустой. Мать говорит, обращаясь к гостье:
- Слушай, Настасья, а что было бы, если тебе предложили сейчас пирог со стол размером? Съели бы мы его с тобой или нет?

Отец часто вел работу над несколькими вещами. Начав одну, он как бы, замедлял темп, подумав, откладывал работу и начинал новую. В деле у него почти всегда находилось 3-4, а то и больше работ. Но работа мысли продолжалась. Через некоторое время, а время тянулось месяцами, он снова возвращался к ранее отложенной работе, и мне казалось, он ее необычно быстро завершал.
Насколько он был эмоциональным и темпераментным человеком, говорит один факт, очевидцем которого я был.
  Они начали изучать технологию фарфора. Для обжига фарфора не было еще печки. Он, взяв чистую тарелку, написал темперой, помню, свою «Тройку». Встав из-за стола и держа написанную «Тройку», он довольный рассматривал ее. Сказав, неплохо бы ее посмотреть висящей на стене. Мать, стоявшая тут же, сказала, как мол ты ее привесишь, если в ней, тарелке, нет дырки для веревочки.
  Тогда отец, недолго думая, сказал:
- Надо ее прибить гвоздем к стене, авось не разобьется. Неси, Настя, молоток и гвоздь. Я ее сейчас прибью.
  Мать, нерешительно принеся с кухни молоток и гвоздь, подала их отцу, сказав:
- Разобьешь, наверное, не прибивай.
  Отец решительно, недолго думая, приставив тарелку к стене, размахнулся и сильно ударил по гвоздю молотком. Тарелка вдребезги разлетелась. Мать взволнованная аж присела, сказав:
- Говорила, что разобьется!
  На секунду отец как-бы опешил, а потом, как ни в чем ни бывало, сказал:
- Ну, ладно, ничего, новую напишем. Надо вот сходить побриться, а то уж зарос больно.

Отец, когда был немного нахмеле и в хорошем настроении, напевал две строчки из какой-то старой, никому теперь неизвестной местной, не то базарной песенки, не то прибаутки:

«Тинтель-винтель под мостом
Плавали утятки.
Тинтель-винтель под мостом
Плакали ребятки…»

  Собирались у нас дома из редка и компании палехских художников, товарищей отца.
  Большинство их прошло, как и сам отец, через войны, германский плен, революцию, голод и нищету. Они только-только вернулись домой, многое пережив и испытав. В памяти было еще все свежо. Разговоров обо всем было много (жалко, некому было записывать их рассказы).
  Кое-что помню, а многое забылось. Интересно на них было смотреть нам, детям с полатей.
  Тускло светя, чадила керосиновая лампа. Запомнились они все до сих пор:
Николай Дмитриевич Вакуров     Василий Львович Дыдыкин
Виктор Васильевич Жегалов        Николай Иванович Деулин
Алексей Макаров                          Шурановы и др.
Александр Баранов

   Не помню только, что бы у них были пустые разговоры, сплетни и другое. Большей частью разговор вертелся о делах Артельных, об искусстве, о творчестве.

Связь с природой, чувство единства с ней у него была полной и нерасторжимой, в каком бы состоянии она не находилась: зима, весна, лето, осень. Всему он был рад. Никогда на природу не жаловался. Никогда природе вреда не наносил, ничего не ломал.
  Единственный раз ему пришлось побывать месяц на лечении на курорте в Крыму (1931 г.). Привез он оттуда полный чемодан морских камней. Они были разных форм и расцветок. Все они были потом им расписаны и разошлись по рукам и музеям.
  Помню, он некоторые, очень похожие  по цвету и форме на куски мыла камни, для шутки подкладывал на полочку к умывальнику. Когда мы умывались, то, взявши в руки цветной полированный кусок, ничего не подозревая, старались намылить себе руки. А когда мыло не показывалось на руках, мы спрашивали, недоумевая, что это такое, почему не мылится? Отец, смотря лукаво и видя, что шутка удалась, довольный весело смеялся, приговаривая:
- Так это же мои морские камешки!

Работал он на самых различных материалах: на дереве, холсте, бумаге, стекле, металле, рогоже, фарфоре, кости. Но больше всего, конечно, на папье-маше.
Однажды весной, это я видел сам, ему в открытое окно церковная сторожиха подала восковую свечу не меньше, чем с полпуда, с просьбой расписать ее к празднику. Принесла свечу та самая Марья Малахаева, незадачливое купание которой было случайно увидено отцом из окна.
  К вечеру свеча была расписана, помню, очень красивыми цветами и травами, обвивавшими спиралью ее сверху до низу.

  Когда мы возвращались из лесу с грибами и ягодами, то частенько, если не забывали, приносили большой букет полевых цветов.
Отец очень любил цветы. Больше всего он восхищенно смотрел на цветы полевые. Домашних цветов он не любил. Говорил, что они мертвые. Дома на них собиралось много пыли.
Принесенный букет он восторженно встречал, как своего друга и просил поставить его в кринку с водой. Букет обычно ставился или рядом с ним, если позволяло место на столе, или в горнице на середину стола, как торжество красоты. Букет оставался в кринке до полного увядания.
По рассказам матери надо полагать, что он никаких физических работ не выполнял. Когда был молодым, то воды, дров бывало принесет. А потом уже не стал ничего делать. Мать взяла всю домашнюю работу и семью на себя.
  Летом  он в хорошую погоду, когда наступали сумерки, выходил на улицу и подолгу  тихо сидел на лавке под окнами дома, как бы к чему-то прислушиваясь. Наступала ночь, загорались звезды. Он мог часами сидеть неподвижно, наблюдая, глядя на звездное небо. Наступление такой летней ночи, мне кажется, его успокаивало.
  Ужинал он обычно после всех. Выпив немного молока с хлебом, спокойно и тихо ложился спать. Ел он очень мало, при том же, нерегулярно. Мог целый день просидеть неевши. От работы он всегда отрывался с неохотой. Настойчивое приглашение  матери заставляло его прервать работу, но на очень короткий срок.
   Бывало, мы нередко по-детски сетовали на скудную пищу. Отец на это говорил так:
- Вы еще не знаете, что такое плохая, голодная жизнь. Вот когда хлеба нет совсем, тогда действительно беда. Хлеб есть – жить можно! Мне пришлось это испытать в детстве. Вот это была нужда, так нужда.
 
  Отец был очень доверчивым и доброжелательным человеком. Если у него просили чем-либо помочь, он старался это сделать по возможности тут же, не откладывая на потом.
  Многих молодых парней и мастеров – бывших иконописцев пригласил в артель. Уговаривал, ободрял, брал к себе в ученики, давал копировать свои вещи.
  Бывало, отдав для копирования свою работу, он забывал о ней совсем. Вещи оставались у копировальщика насовсем.
  Задумал он как-то поработать по стеклу. Попросил у местного любителя фотонегативы на стекле. Негатив смыл. Расписал, помню, целую стопку этих стекол. Писал яичной темперой. Получалось что-то ввиде витража. Он многим показывал, видел и я. Были сюжеты с фигурами. Всем нравилось. Они все довольно долго лежали дома. Потом унес в артель.
   Нашла ли себе достойную жизнь такая красота. Как и кого? Осталось пока неизвестно…

  …Количество работ, сделанных отцом, удивляет. Надо отметить, что в манере его поведения. Как бы он не спешил работая. Никогда не было суеты. Материалом он пользовался разным: от эпохи «Возрождения и до последних дней его современности. Из Москвы он почти всегда привозил несколько художественных открыток. Большей частью русских художников. Даже рисунки с конфетных оберток и те он использовал в своей работе.

   Материал он выбирал не спеша. Внимательно рассматривая, клал выбранный лист пред собой. На его работах трудно узнать. Какой материал был ему помощником. Но никогда не обкладывался книгами со всех сторон.
  Через некоторое время он подсобный материал убирал обратно в сундук и больше на него не глядел. Работа продолжалась по своему замыслу и воображению.
  Его со своего чувства уже не могло сбить никакое чужое видение мира.

   Поражает разнообразие тем и сюжетов. Круг его интересов к явлениям и событиям жизни. Разных моментов деятельности человека чрезвычайно многообразен. От сюжета простого «Пахаря», «Ловли рыбы», «Поцелуя», «Гулянки» с танцующими фигурами, самых разных «троек», то зимних, то летних до многофигурных битв, эпических и драматических картин.
  Западноевропейская тематика в его творчестве так же занимала значительное место. «Лоэнгрин», «Ромео и Джульетта» и др.
  А.С. Пушкин своими бессмертными поэтическими картинами захватывал, воодушевлял и волновал отца. Особенно он любил сказку «О Царе Салтане».

  Я помню, когда он писал «Тройку», стоящую среди снежных вихрей по стихотворению «Бесы», он весь переживал вместе с бурей, повторял начало стихотворения несколько раз наизусть:
- Мчатся тучи, вьются тучи
  Невидимкою луна, освещая снег летучий,
  Мутно небо, ночь темна….

  Зимой он частенько в бурю и метель выходил на улицу, слушал музыку вихрей.

  Мне всегда казалось, что когда он зимними вечерами сидел работая за своим маленьким столиком, то к чему-то всегда прислушивался.
  Появлялись все новые и новые «Тройки», «Битвы», «Гулянки» и т.д.
  О работе над «Красными партизанами» он над этой тематикой начал думать в то время, когда выполнял иллюстрации к «Слову о Полку Игореве», живя в Москве на квартире своей родной сестры Надежды Ивановны Голиковой.
Ее муж, Петр Иванович Федотов-Коротыгин, был бывшим партизаном-дальневосточником (род. в Орехово-Зуеве). Человек интересной судьбы и биографии.
  Он отцу много рассказывал о партизанских боях и походах на Дальнем Востоке, в Уссурийском крае. В тот отряд пришли потом и Александр Фадеев с товарищем. Отцу он говорил, что ты художник, пора уже и партизан писать, не все же сказки.

  Его любовью были полевые цветы. Их красота, многообразие и свежесть служили ему источником цветового воображения. Вдохновением, помощниками при решении композиций.
  «Пленила игра красок» - слова Голикова.
Теперь же надо думать. Что его слитность с природой, всем миром и любовью к жизни была гармонично слита с желанием видеть эту жизнь, как цветущий букет полевых цветов.
  Это уже определенная мировозренченская позиция. Убежденность своя. А с помощью реализации этой позиции через свое творчество восхитить убедить человека-зрителя.
  Как прекрасно искусство и, как велика его сила в изменении совершенствовании человека, для отца и матери были совершенной истиной.
  Мне некоторые палешане из стариков не раз говорили, что Ивана Ивановича почти никто не понимал в Палехе. В том числе, многие из художников.

  Может быть поэтому его искренними друзьями на протяжении всей жизни были плотники, столяры, печники. Все отменные мастера своего дела, независимого характера. Люди простые и крепко стоящие на своих ногах, надеющихся только на свою совесть, праведную жизнь и свой труд.

   Денег он старался занимать только при крайности и в малом размере, так как находясь почти все время при безденежьи, не очень надеялся быстро расплатиться. Отдавал нередко долги своими работами.
  Им была, мне думается, изобретена техника своя, во многом отличающаяся от применяемой и принятой всеми художниками наложения красок.

   Краски он творил сравнительно жидкими и раскрывал ими, как бы наплавляя, наливая кистью на белильную подготовку.

   На наши детские шалости и проказы он серчал редко, не обращал внимания. Но когда они его выводили из терпения и мешали работе, то он наказывал всех подряд, не выбирая зачинщиков, чтоб никому не было обидно.
  Я не скажу, что бы он был человеком рассеянным, не знающим за что приняться. Всегда держал мысль о работе.
  Случались с ним и курьезные случаи. На мелочи жизни он почти не обращал внимания, считая их естественной жизненной принадлежностью.
  Так, например, спутав, одеваясь в темноте, на печке валяные сапоги, он приезжал в Москву утром, когда уже было светло в разных по цвету валенках. На одной ноге оказывался черный сапог, на другой – серый.
  Увлекаясь работой, он забывал о многом. О бритье, одежде, деньгах. От работы его могла оторвать только крайность. Не забывал он только о семье. Главное его беспокоило, что бы ребятишки были сыты и не болели.

  Ответственность на себе за обстановку в коллективе Артели он всегда испытывал очень остро. Объяснялся, выясняя причины неблагополучия с председателем Артели А.И. Зубковым очень прямо и по-своему резко, не стесняясь в  выражениях. Хотя, как руководителя и человека очень ценил. Но был отходчив, быстро настроение у него вновь возвращалось в уравновешенное состояние.
  Палешане, в том числе отец. Были безмерно благодарны за помощь и постоянную заботу и внимание к ним Алексею Максимовичу Горькому.

  Помню, когда отец приезжал домой из Москвы, где он встречался не один раз с А.М. Горьким, то его прямо-таки долго не покидало радостное и приподнятое настроение. Он был весь воодушевлен, весь светился радостью, благодарностью.
  Но много о Горьком не рассказывал. На вопрос рассказать о Горьком, он несколько раз повторял: -  «А что говорить-то. Горький Ал. Максим. хороший человек, очень хороший человек…, так я и думал, что он очень хороший человек… Он, как мы, простой и говорит, как мы…» 
  О подробностях этих встреч, он нам не рассказывал. Хотя при них имели место и очень смешные случаи.

  Когда Горький умер, отец почувствовал, что умер искренний друг и ценитель Палехского искусства, защитник и помощник. На похороны Горького летом 1936 года он поехал один без всякого приглашения. Был расстроен и печален.
  Быстро вернувшись из Москвы. Он был еще больше расстроен. К гробу Горького он не попал.
  Случайно я услышал его разговор с матерью. Они сидели в горнице у столика, где стоял репродуктор.
- Вот так Настя, скоро я наверное умру. Тебе с ребятишками придется мыкаться одной.

  К этому времени отец почувствовал, что происходит какая-то непонятная переоценка работы палехских художников.
  Лично по его творчеству и по другим художникам появились разгромные уничтожающие критические высказывания в печати.
  В 1938 г. умирает И.М. Баканов. Этого старейшего мастера отец глубоко ценил и ставил выше всех в Палехе, прислушивался к его советам.
  За несколько дней до смерти, отец посетил уже безнадежно больного Баканова. Собираясь к Баканову, с собой он взял  меня.
Хорошо помню, как держась за кисть руки отца, длинную, крепкую и сухую мы поднялись по лестнице на второй этаж, где жил больной Иван Михайлович.
  Комната мне показалась непривычно большой – просторная, чистая, светлая. Когда мы вошли в нее, больной – очень худой старик без волос, с необыкновенно голубыми глазами и очень белыми повисшими усами полулежал на диване, приветливо поздоровался с отцом. Он подал руку отцу, слабо пожал и быстро опустил.
  Сначала я не прислушивался к их разговору, все с любопытством разглядывал обстановку. Посредине стоял стол, покрытый чистой белой скатертью. Они поговорили немного. Оглядев все, я стал прислушиваться к их разговору и услыхал, что Иван Михайлович дает наказ, совет отцу на будущее, на прощание. Вот его слова:
- Я вот что скажу тебе Иван Иванович. Берегите свое искусство, пишите, как можно лучше, не торопитесь. Будет вещей меньше, но пусть качественных, цениться будет дороже.
   Потом Баканов спросил его, предлагая: 
- Может быть, выпьешь немного, я-то не буду, не могу.
  Вошедшая жена Баканова Александра Петровна (урожденная Шалагина. Она была мне была хорошо знакома раньше. Часто заходила к моей матери посидеть), стала собирать на стол.
  Поставила небольшой графинчик и что-то из-за куски. Она пригласила отца к столу и вышла из комнаты. Отец сам себе налил рюмку, как-то очень обычно, печально поглядел на Баканова, сказал: - «Спасибо», выпил рюмку. Ткнул в закуску вилкой, чт0то пожевал. Погладил усы. Подошел к Баканову, попрощался  с ним за руку. Сказал:
- Ну, мы пойдем. Всего тебе хорошего.
  Через несколько дней гроб с телом Ивана Михайловича стоял на столе, в мастерской художников в передней комнате, на первом этаже. Окна комнаты смотрели на главную улицу села. Возле гроба толпился печальный народ.
  Отец сидел в коридорчике, возле лестницы на каких-то ящиках, приготовленных под упаковку шкатулок и тихо рыдал, плакал. Он приговаривал со слезами на усах:
- Жалко старика, очень жалко. Лучшего мастера потеряли.
  Я его тянул за руку. Мне было его очень жалко. Я хотел, чтоб он скорее встал с ящиков, хотелось, чтоб он шел скорее домой.

В самом начале 30-х годов положение сложилось в артели очень тяжелое.
  К этому времени в Палех приезжает писатель Ефим Вихрев. Отец и Ефим Вихрев нашли очень общий язык, друг друга быстро поняли и полюбили. Дружба двух художников – живописца и писателя-поэта была очень теплой. С обеих сторон эти встречи были желанными и превращались в событие жизни.

Помню такой случай, под вечер, летом.
Отец стал одеваться. Надел чистую рубашку, подчистил свою неизменную обувь – сапоги. Стал искать картуз (как тогда чаще называли фуражку). Мать спросила, заметив его сборы:
- Куда ты собрался?
- Ефим Вихрев приехал, надо к нему сходить, поговорить кое о чем.
  Было это в сумерках. Уже мать отдоила корову, мы напились молока и собирались ложиться спать.
  Отец пришел, видимо, поздно. Мы все спали.
Наутро он рассказывал, что Ефим молодец, хороший человек. Понимает нас, художников и уважает. Собирается писать о нас книжку. Он нам должен помочь.

   Однажды я застал, сидящими на крыльце нашего дома, Отца и Ефима Вихрева. Был  также летний, тихий, теплый вечер. Ефим был одет не по-нашему. Они беседовали тихо, рассуждая о чем-то.
Я опешил, не решившись проходить по ступенькам вниз на землю между ними.
  Вернулся на кухню, спросил мать:
- Кто это сидит с отцом?
Она сказала, мне показалось, очень просто и уважительно:
- Писатель Ефим Вихрев! Приехал из Москвы к нашим художникам. Отец любит с ним говорить. 

  Писатель Ефим Вихрев в становлении Палеха сыграл такую огромную роль, что естественно возникает мысль. Если бы не случайная встреча писателя с художниками Палеха, с моим отцом тогда не произошла? Если бы писатель не разглядел в Палехе явление чрезвычайной  поэтической и художественной высоты? Если бы не уразумел, что палехское искусство является продолжением одной из ветвей могучего дерева русской культуры? Если бы не его, быстро появившиеся в печати, рассказы и книги о Палехской Артели художников, очаровавших своим искусством его самого и привозимых с собой друзей-писателей.
То вероятно Палех мог не состояться. Не утвердиться, как художественное, ясно выраженное живописное явление.
  Работа Вихрева должна быть оценена, не должна быть забыта. Так это было своевременно, так кстати.

  Приближался трагический 1937 год. Противников Палеха прибавлялось.
  В 1939 году встал под угрозу разрушения палехский Крестовоздвиженский храм и другие памятники архитектуры. В защиту по сохранности этих памятников старины принимал участие и отец. Все это он рассматривал. Как историю, как икону, как искусство своих предков. Как духовную среду для своего творчества.
Поэтому, где бы он ни был, всегда стремился вернуться домой в Палех. Поближе к его лугам, полям, лесам.
   
  Архитектуре он отдавал в большинстве своих работ очень значительное место. По-моему, он инстинктивно чувствовал, что архитектура это звено, создаваемое человеком, связующее поэзию природы с поэзией фантастических форм палат, церквей, храмов, жилищ.
  Таким образом, все старинные памятники архитектуры воздвигнутые человеком меш среды естественной природной поэзии, дополняя и подчеркивая ее эмоциональность, воспитывали человека понимать поэзию природы, чувствовать ее, и вечно присутствующей в самой природе.
  Она, природа и памятники, изменяясь, как видим в различные моменты дня и ночи, времен года и погоды возбуждали различные эмоции, создавали настроения, толкали к размышлению. Возбуждали в человеке воображение. Без чего творчество немыслимо.
  Поэтому, я всегда смотрел на архитектурные форму его композиций с затаенным дыханием, с желанием увидеть бы это все в жизни, самому построить. Смотрел, как на песню, поэзию.

  За наши проказы отец наказывал без обиды всех, но взрослых уже не трогал. В минуты хорошего настроения, когда семья была вся в сборе, его хорошее  расположение духа передавалось на всех нас.
  Помню, он пожелал, на потеху для всех, побороться со своим старшим сыном Юрием, учившимся в художественном училище и окончившим его в 1940 году. Брату тогда было лет 12-14.
Началась борьба. Отец, как ни старался, сына своего побороть не смог, и рассмеявшись довольный, что сын подрастает, будет скоро помощник, закончил борьбу, подняв руки побежденным под общий смех.

  Сейчас мы видим в музее самые разные формы вещей, изготовленных из папье-маше. Живопись отца удивительно гармонично сливается с формой вещи. Живет одной неразрывной жизнью.
  Отец очень дружил со столяром из Подолина Иваном Степановичем Бабановым, прекрасным человеком, и прекрасным мастером столярного дела.
  Опять понимание двух художников нашло высокое выражение в их общем труде. Воспитанные правильно понимать коллективность своего дела приносило и свой богатый результат.

  Несколько раз отца приглашали преподавать в профшколу, потом в худ. училище. Созданию художественного училища в Палехе помог Горький, чему были очень рады палешане.
  Отец, так много беспокоившийся о молодой смене художников, с самого начала образования Артели был также гордо рад открытию в Палехе худ. училища.
Если ему не удалось получить худ. образования, то теперь он радовался, что молодая смена художников-палешан получит нормальную худ. подготовку.
Сначала он с охотой приступил к работе педагогом, но скоро бросал. Приходил домой и говорил. Что из меня, наверное, плохой педагог. Мое дело, если я художник, самому надо писать. У него были свои методы обучения.
  Самым подходящим и естественным для него было обучение ученика методом подсадничества. То есть, самому работать и рядом сидящего ученика обучать всему, что сам умеешь, и как все понимать надо.
  Таким методом он воспитал в первые же годы работы многих художников Палеха. В том числе Баженова П.Д., Баранова А.Серг., Макарова Александра, Жегалова Виктора. Других методов он не знал.   Копировали его вещи почти все художники.
  Я помню, как к нему пришел Ник. Мих. Парилов с просьбой, помочь ему поступить в Артель художников. Как раз в это время отец заканчивал иллюстрации к «Слову о Полку Игореву».
  Отец ему сказал:
- Сначала давай попробуем вот так. Я тебе дам скопировать несколько своих вещей, чтобы было что показать правлению и Зубкову.
   Он ему предложил скопировать пластину «Пленение Игоря половцами». Парилов, сделав копию, принес отцу показать. Отец посмотрел, сказав:
- Ну, вот и хорошо. Возьми-ко еще одну, скопируй.
Парилов еще раз сделал и принес отцу снова. Отец, одобрив работу. Сказал:
- Оставь пока, ужо я схожу в мастерскую, покажу. Придешь вечерком, скажу тебе результат.

   С такими просьбами к нему приходили не только художники, но и столяры, заготовщики. Многим он помогал, как только мог, и чем только мог.
  Мать нам говорила, что у отца не было ни одной плохой привычки. Вот только выпивал, так ведь и другие выпивали, а работал он больше всех. Работы-то не пересчитать. А вот, хотя бы  и выпивал, но зато дом построил.
 
  Он был прост, доверчив. Любил говорить правду. Никогда не лгал. Сочувствовал нужде и старался всем помочь.

  Заболел неожиданно крупозным воспалением легких. Умер он вечером 30-го марта 1937 года дома совершенно нищим человеком.
  Мать, перед тем, как собрать его в гроб, помню, ходила озабоченная возле лежащего на столе мертвого тела, покрытого белой простыней, и говорила:
- А вот я думаю, в чем мы положим отца-то. У него ведь нет ничего. Собрать его не во что.

  Первыми, кто пришел к нему, были Парилов, Шипов и простой народ. Баженов пришел с альбомом и отца нарисовал лежащим под простыней. Вместе с Баженовым и я, устроившись, нарисовал, как смог, его голову. Баженов, посмотрел мой рисунок, сказал, что у тебя, Коля, больше он похож, чем я сделал.

  Учил ли он нас рисовать? По моему, по-теперешнему понятию – не учил. Вечерами, когда мы хотели чем-то заняться, он давал нам карандаши, бумагу, и что-нибудь копировать из журналов или отдельных листов. Сам садился за свою работу. Показывали сделанное. Он, как-то рассеянно посмотрев, одобрял, и на этом заканчивалось все обучение на этот раз.
 
  Не помню точно, когда это было. Может быть году в 1934-35. Была середина лета. Мне страсть захотелось поработать акварелью краской на природе что-нибудь. Потому что слышал много раз, чтоб рисовать хочешь научиться, рисуй с натуры.
  Я его очень просил со мной сходить в лес. Он ответил. Что ему сейчас некогда. Я настойчиво просил его. Пришла мать и сказала:
- Что уж ты, отец, сходи, своди Колюшку. Ведь в лес же. Самому приятно там побыть. Отдохнешь сам. Покажи.
Отец, сказав, ну ладно, пошли. Забирай краски, кисти, стакан для воды, бумагу.
  Пришли в лес, в «заводы». Я не знал с чего начать, кругом был лес, как выбрать. Отец сказал:
- А вот, что перед тобой, то и рисуй.
Я сходил за водой. Уселся и начал, как уразумел. Писать акварелью. Отец улегся прямо на землю рядом, в траву. Больше он мне ничего не говорил. Я увлекся работой. Ничего не было слышно.
  Когда, считав, что я закончил, не зная, что дальше делать, я хотел спросить отца. Обернувшись в его сторону, я увидел, что отец крепко спит.
  Приподнявшись, он сказал:
- А ну, покажи, что получилось?
Я показал. Отец похвалил и сказал:
- Ну, сынок, пошли домой.
  Домой мне не хотелось. Хотелось рисовать еще. Мать встретила. Посмотрела, похвалила, сказав:
- Вот и хорошо, что сходили, однако дело сделали...

Отредактировано фёкла (31-08-2009 14:59:16)

Катюша-умница! Это работа только подписана Глазуновым, поскольку между ним и Голиковым было заключено негласное соглашение. Поскольку он свою московскую мастерскую безкорыстно предоставил для работы палехским художникам. Это распространенное правило  в дореволюционной России. Это часто встречается и на иконах, где вместо мастера ставилось клеймо владельца мастерской.
  надо отдать должное Глазунову - это был потрясающий знаток различных иконописных школ, имел огромные связи в культурной среде Москвы.
  Но некоторым это правило пришлось не по нутру. Например, Вакуров был вынужден по этой причине уйти от Глазунова.

Здесь у нас сами художники "авангардисты" тоже не отстают. Так кобенят стиль, что святых выноси.

Катюшка! Спасибо за внимание тебе и народу! Хочу сказать, что моя персона особой роли здесь не играет. Говорю, что вижу и записываю, что говорят. Земной всем поклон!!!
  Постараюсь по мере сил продолжать.

Отредактировано фёкла (01-09-2009 14:02:27)

Мы краски замачиваем предварительно(что-бы потом комочков не было. и краска мягче ложилась), и растираем шпателем. Так и говорим.
А у вас в Полехе так ёмко и красиво говорят "Творить краски".....

Катя! Я поняла, что в Палехе сейчас очень непростые времена. Поэтому просто поговорить не удастся.
Есть люди благодарные своим учителям, а есть другие. В творчестве тоже доброжелательных злопыхателей хватает. И у меня сегодня не лучший день.  А если честно, то всё меньше и меньше себя хочется выносить на суд публике, и делиться собой на публике.
А погода -осень, холодно, дождь....

НЕ ТАКОЙ УЖ Я ЗНАТОК. ПОРОЙ МНЕ КАЖЕТСЯ. ЧТО ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ, НЕ ПОНИМАЮ И НЕ ОРИЕНТИРУЮСЬ.
Ой буковки большие получились. Не буду перепечатывать, а то забуду, что сказать хотела( девичья память плавно переходит в склероз)

Катерина! Появились интересные статьи Голикова в "Русском Ремесленнике" об истории создания художественного Палеха.

Письмо художника И. Вакурова В.М. Молотову

   Я счастлив, что моя работа будет находиться у Вас - "Бесы" по Пушкину.
   Я над этой вещью много думал, раньше, чем ее писать.
   Черные, как ночь, кони должны изображать короткий путь жизни и творчества Пушкина, пробегающих по их контурам огонь выражает его революционное настроение протеста против окружающей жизни с царем-жандармом во главе. Я дал его вверху в виде главного беса, руководившего крепостной Россией. Но на него замахнулся народ-ямщик тем кнутом, котоым истязали крепостных.
   В верхнем углу налево Татьяна оплакивает поэта, в нижнем Наталья Николаевна, не сумевшая его сохранить, не сознававшая, что ее муж был бессмертным гением всего человечества. Она умело заламывает руки и падает в обморок и в то же время думает выйти за другого. Пушкин с глубоким сожалением не может отвести своего взора от жены и матери его детей.
   Дантес, один, всеми забытый, крадется в испуге от проклятия всего мира.
   Мысли Пушкина, зарисовки его на полях рукописей сделаны точной копией.
И.Вакуров.1936 год 26 сентября, с. Палех.
РГАСПИ, Ф. 82. Оп. 2. Д. 1443. Л 3

                                                        А теперь посмотрим,  вот это:

Художники-палешане творчески активно встретили пушкинские дни. В Палехском музее хранится прекрасная работа заслуженного деятеля искусств Ивана Петровича Вакурова - „Бесы“. Другую свою работу на ту же тему И. П. Вакуров подарил тов. В. М. Молотову В Палех на имя тов. Вакурова от Вячеслава Михайловича пришло следующее письмо:

„Дорогой товарищ! Большое Вам спасибо за присланную мне Вашу художественную работу „Бесы“ по Пушкину, в которой чувствуется блеск таланта и широкий общественный интерес художника. Эта работа найдет свое место на предстоящей пушкинской выставке. Прошу передать привет и пожелание успехов всем художникам-палеховцам, работающим для того, чтобы своим трудом и искусством служить трудящимся советской страны в их строительстве новой жизни. В. Молотов. 4 октября 1936 года, Москва, Кремль“.
http://school.msk.ort.ru/public/proj/20 … nting.html

Фёкла, привет!!! Открывал твою ссылку на работе, но времени не было прочитать. Прочитаю обязательно. Заметил в постинге по ссылке знакомые лица по ранее тобою выложенным фото. Как со старыми добрыми знакомыми повстречался.Не пропадай, пожалуйста, так надолго. Здесь тебя действительно ждут.

Бору поклон и доброго здоровья!!! Ну, вы все меня, ей Богу, переоцениваете. Пишу лишь, что-то похожее на путевые заметки.  Долго не появлялась - небольшая депрессия тому виной. Хотелось бы и твои, Бор, истории прочесть. Это не менее интересно. Еще раз кланяюсь. С уважением!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Не БОГИ горшки обжигают. А то, что ты делаешь, неоценимо для  истории Палеха и нашей истории.
Л.С. как всегда. Увы лучше не становится.

Если бы они только это превратили, то это было бы даже не пол-, а осьмушка беды.

Да, но для коренных палешан это вселенское происшествие. Это здание было островком свободомыслия всей области в кровавом царстве ЦК КПСС. Местная активистская сволочь давненько мечтала об этом дне разрушения. В начале 80-х было явление сюда посла США, который попытался купить за 1млн. долл. панно "Руслан и Людмила," которое заканчивал к тому времени Н.И.Голиков. Готов уже был выписать чек художнику.  Теперь эта работа у Н.Сац на Вернадского.

Отредактировано фёкла (03-11-2009 20:47:39)

Катюшка, ты как всегда смотришь в корень. Разумеется это никакой не палехский стиль. Странная помесь! Эта тема среди мастеров даже ряби на воде не вызвала. Обсуждать-то нечего абсолютно. Нет ни стилевого рисунка, ни живописи. Так, детский лепет, не более.

Но ЭТО выдаётся за Палех!

А "просто люди" в стилях мало что понимают.

Так что не так-то всё просто.

Сергей Ильвовский

Сейчас всё за что-то выдаётся. Идёт подмена понятий, и запудривание мозгов. Это маркетингом называется.....
Сказка про "голого короля" в активном действии ... Не то, что видишь,то и есть (не верь глазам своим!!!), а то, что скажут, то и увидешь...

Читал долго, что то радовало, что то огорчало...
Поучительно и интересно..
Мы жалуемся на людей, обстоятельства...
Может стоить по старому пути решения проблем...
Создать "артель" и попытатся поднять и донести подленное народное искуство людям...
Благо для этого есть много новых возможностей и технологий, которые могут показать товар лицом во всех странах и континентах этого небольшого "шарика"...
Проблема всего  одна, нужен лидер, человек которому МЫ/ВЫ смогли доверится и доверить свою работу...

"Москва – место рождения уникальнейшего живописного стиля «Палехской лаковой миниатюры».  У истоков его создания стояли два человека. Это Александр Александрович Глазунов и Иван Иванович Голиков."

Желание возрадить наше самобытное искуство, пока это еще не поздно...
Только КОЛЕКТИВ может пробить эту систему, создать ИМЯ и ПОДЕРЖАТЬ ТВОРЦА...

Меня сейчас сподвинули финны к художественным ремеслам, мне так интересно, пойду 19 ноября смотреть что меня заинтересует.
Правда мне интересно. Даж не представляю что и как. Ну жду с нетерпением. 

Ху ну тебя нафиг, человек с душой пришел 

Предлогай действия...

Эруа, так держать!!!!!